РАЗДЕЛ V

 

ЛИТЕРАТУРНОЕ СОЗНАНИЕ США КАК ПРЕДМЕТ ИЗУЧЕНИЯ

 

ПРОБЛЕМЫ ИДЕОЛОГИИ И КУЛЬТУРЫ В СОВРЕМЕННЫХ

РОССИЙ­СКО‑АМЕРИК­АНСКИХ ОТНОШЕНИЯХ

 

Мулярчик А.С.

 

 

сли окинуть мысленным взором весь спектр нынешних россий­ско‑американских и сравнительно недавних ‑ советско‑американских отношений, то легко убедиться, что вопросы культурного плана, или, как долго говорилось, чисто технического "культурного обмена", неизменно занимали довольно неприметное, подчинен­ное место. Вместе с тем до недавнего времени во взаимоотношениях двух держав всегда ощущалось первостепенное, программное значение общих мировозренческих идей, образующих концептуальную базу соответствующего социаль­но‑политического, духовного, цивилиза­ционного мироустройства. Правда, тот факт, что эта базовая идеология проявляется чаще всего и наиболее доходчиво через культуру, что само понятие "культура" шире понятия "идеология", не очень‑то смущал разработчиков важных двусторон­них документов. Так, еще на заре "разрядки" была составлена никем, кстати, до сих пор не дезавуированная деклара­ция двусто­ронних отношений СССР и США, где лишь в пункте девятом указывалось, что "стороны подтверждают свое намерение углублять связи между собой в области культуры и расширять возможности более полного ознакомления друг друга со своими культурными ценностями"¹. На первое же место был выведен подчеркнуто общеидео­логический тезис, гласив­ший, что "... не существует иной основы для поддержания отношений между ними, кроме мирного сосуществова­ния. Различия в идеологии и социальных системах двух стран не являются препятствием для развития между ними нормальных отношений ..."²

 В ноябре 1985 г., на заре "перестройки", М.Горбачев и Р.Рейган не принимали никаких недолговечных документов общего характера, но в их совместном заявлении содержалась отсылка к специальному, сугубо практическо­му "Соглашению о контактах в областях науки, образования и культу­ры". На пре­сс‑конференции М.Горбачева проявилось веяние нового подхода. В ответ на реплику покойного ныне Ю.Семенова, выдержан­ную в духе конфронтационного мышления и содержавшую призыв к регламентации интеллектуаль­но‑творческих связей, было сказано: "Не взваливайте все на политических лидеров (оживление в зале). Мы договорились о расширении культурных контактов ‑ это включает и кинематограф ‑ вот вы встречайтесь и договаривайтесь друг с другом".³ Тем самым, казалось бы, лозунг демократиза­ции, формаль­но тогда еще не провозглашенный, лозунг свободного состязания идей получил прочную "привязку" к советско‑американс­кой сфере.

 Но эти представления были явно преждевременными. Для руководства Советского Союза культура, интеллектуальная деятельность неизменно имели значение прежде всего как компоненты внешнеполитической стратегии. Идеологическое обеспечение внешней политики, информационно‑психологическое воздействие на различные слои населения "другой стороны" ‑ все это оставалось составной частью продолжавшегося соперничества двух сверхдержав вплоть до начала 90‑х годов. И когда в ходе "перестройки" был провозглашен один из ее наиболее вразумительных лозунгов "Больше демократии, больше социализма", его адресатом была не только уже основатель­но сбитая с толку из‑за непоследова­тельности руководства внутренняя аудитория. И в этом случае, и в докладе к 70‑летию Октябрьской революции, и по другим поводам делались несогласован­ные, противоречивые, быть может, и не вполне искренние, но все же попытки выстроить и явить прочему миру очередной образ "социализма с человеческим лицом" ‑ в качестве одной из устойчи­вых альтернатив мирового развития.

 Одновременно, и с гораздо большим эффектом, на идеологичес­ком поле нашей страны, в ее общественном сознании обозначилась демократическая ценностная альтернатива западного, американского происхождения в ее ‑ подчеркиваю ‑ максимально рафинированном, идеальном, едва ли не декларативном обличии. Сошлюсь лишь на ряд выступлений Р.Рейгана как главного должнос­тного лица и соответ­ственно ведущего идеолога, глашатая соответ­ствующей системы ценностей. В новогоднем послании к народу Советского Союза на 1986 г. он говорил, делая акцент на гражданских принципах, но, помимо всего, и как истый республика­нец, обходя молчанием проблему социальных гарантий, о "глубоком интересе американского народа к вопросу гуманного отношения к человеку". "Наша демокра­тическая система, ‑ продолжал президент, ‑ основана на вере в священность человечес­кой жизни и прав личности, то есть таких прав как свобода речи, собраний, передвижения и вероиспове­дания. Для нас совершенная истина, что каждый человек ‑ это единственное в своем роде творение божье с его особыми талантами, способностя­ми, надеждами и чаяниями. Уважение ко всем людям необходимо для того, чтобы был мир".⁴

 Год спустя, в аналогичном обращении, Рейган особенно выделил уважение американцев к "замечательному и многогранному наследию литературы и искусства" народов Советского Союза, видя в их культурных, духовных традициях важный фактор взаимопонимания и сотрудничества двух стран. "Это великое наследие, ‑ говорилось в послании на 1987 г., ‑ есть результат величия души, которую не в состоянии сломить никакие страдания, которую страдания только облагородили, души и культуры, которые в свою очередь обогатили все человечество".⁵ В аналогичном ключе, сочетая заслуженные комплименты гуманистичес­кому духу прежде российской, а затем советской "высокой культуры" с утверждением безусловности и универсальности западных морально‑правовых норм и трудовых навыков, были построены и дальнейшие выступления Рейгана ‑ наиболее красноречивые прозвуча­ли в мае 1988 г. в МГУ на Ленинских горах, а также на встрече с московскими писателями.

 Неспособность вдохновителей "перестройки" разработать ее общую стратегию повлекла за собой и постепенное изменение идеологического баланса. Тщетной, хотя поначалу и завлекатель­ной, но так и оставшейся толком не расшифрованной, оказалась установка на "примат общечеловеческих ценностей", выдвину­тая еще в Делийской декларации (осень 1986 г.). Особенно конфузной выглядит судьба концепции так называемого "нового политического мышления", которую чаще всего связывали с именем акад.Е.Примаков­а. Нацеленная на соблюдение цивилизованных правил игры в области внешней политики, чем‑то напоминавшая позицию В.Вильсона накануне и во время Версальской мирной конференции, она, эта концепция, тихо скончалась с исчезновением порядка, базировавшегося на существовании двух сверхдер­жав. Это случилось еще до распада Советского Союза; начало было положено переменами в Восточной Европе в 1989 г., а война в Персидском заливе в начале следующего года твердо закрепила за Советским Союзом место "младшего партнера". С тех пор это партнерство нашей страны (как бы она ни называлась) с Западом ‑ причем в самых различных плоскостях ‑ превратилось, невзирая на периодические взбрыкивания, фактически в союз лошади с всадником.

 Несомненно, что "державный синдром" бывшего Советского Союза нуждался в самой серьезной корректировке, в устранении чисто силовых рычагов воздействия, в большей опоре на экономический и культурно‑психологический факторы. Однако он нуждался именно в корректировке, а не в сломе. В наиболее кризисную для современной Америки пору середины 70‑х годов, она не отрекалась ни от доктрины Монро, ни от своих обязательств в других регионах. Но мощь нации связана не только с военной силой и с экономикой. Она заключена и в морально‑политическом единстве населения (да простится мне эта традиционная формулиров­ка), в приверженности некоторым общим идеям, принимаемым как должное, как очевидное, несмотря на весь демократический плюрализм мнений. И здесь, на идеологическом направлении, глубина постигшей всех нас, как часто говорит теперь А.И.Солжени­цын, "катастрофы 90‑х годов XX века" особенно ощутима.

 Ни для кого не секрет, что нынешняя российская администра­ция, ведущая свою родословную то ли с августа, то ли с декабря 1991 г., за истекшее время так и не смогла разработать сколь­ко‑нибудь связную систему национальных приоритетов и ориентаций на историческую перспективу. Максимум концептуальнос­ти на сей счет был достигнут, пожалуй, в выступлении Б.Ельцина в американ­ском конгрессе, когда было заявлено, что "Россия окончательно сделала выбор в пользу цивилизации, здравого смысла, общечелове­ческого опыта"⁶. Нельзя сказать, чтобы предложенная триада отличалась особой содержательностью и конкретностью. Ей явно не хватало как внутреннего динамизма, устремленности, подобно хотя бы "американской мечте", "через тернии к звездам", так и указания на национальную, собственно российскую специфику. К тому же президент, очевидно, имел в виду не "цивилизацию", а "цивили­зо­ванность", ибо цивилиза­ция как таковая в том или ином виде присутствовала на Руси по крайней мере со времен норманнов.

 Нет необходимости воспроизводить не длинный перечень попыток деятелей администрации и официозных публицистов ‑ людей в последнем случае, как правило, с подмоченной репутацией ‑ сформулировать нечто "программно‑объединительное", базирующееся на сызмальства дорогих многим из нас "западных ценностях", но непременно призывающее к учету и "национальной специфики". К такого рода "диалектике" "власть имущие" пришли, собственно, не так давно, одними из последних, в силу крепнущего подпора оппозиционной мысли и дальнейшего обострения общей кризисной ситуации. Особая шумиха сопровождала так и оставшуюся не расшифрованной, не ставшей императивом государственной политики декларацию В.Шумейко о "возрождении демократической России на основе духа патриотизма, могучего потенциала страны, ее духовности и культуры"⁷. Другие его коллеги "идеологического профиля" и вовсе не подступались к этой проблеме, от 1991‑1992 по 1995 г., пробавляясь пресными ламентациями о том, что в России "нет никакой государственной идеологии" и "само это слово стало пугалом", что "нам нужна программа России как единой многонациональной страны"⁸, а на деле довольствуясь чрезвычайно удобным в личном плане, но разрушительным для страны состоянием идейно‑волевой простра­ции. Можно утверждать, что на этом важнейшем направлении национального духовно‑интеллектуальн­ого руководства преобладал типично обломовский подход, выдвинув­ший типичнейший для первой половины 90‑х годов афоризм: "как катится, так и катится; как валится, так и валится".

 И вот, по истечении немалого срока, поразительного по степени бездеятельности и безрассудства, ведущий проправитель­ственный орган печати, газета "Известия", справедливо видит корень зла в мелкотравчатости своих выдвиженцев, тех, кто взял на себя ответственность за исторические судьбы страны, вытолкну­той в плавание "без руля и без ветрил". "Общий язык не обнаружи­вает­ся, потому что в стране нет общей идеи ‑ объедини­тельной, общенациональной и общегосударственной идеи. В любом устойчиво демократическом государстве найти самую главную объединительную идею проще пареной репы. Она действует с силой инстинкта самосохранения. Она заключается в сохраненности и более или менее четком функционировании государства, которое контролируется гражданским обществом и гарантирует законами права его граждан, его членов. В этом суть того, что называется общественным договором"⁹. Характерно, что приведенная цитата принадлежит Станиславу Кондрашову ‑ одному из немногих все еще "уцелевших" и, несомненно, ведущему российскому журналисту‑американисту. Кому, как не ему, принадле­жит право сказать свое веское слово по поводу того, с какими конвульсиями происходит наложение западного и, в особенности, американского опыта на российскую действитель­ность!

 Итак, на сегодняшний день мы имеем следующую ситуацию: идейное замешательство официоза, который давно упустил все мыслимые сроки превратить время своей администрации во второй "новый курс" Ф.Д.Рузвельта; затем разрозненную, но нередко весьма продуктивную интеллектуальную деятельность оппозиции, о чем вкратце еще будет сказано, и наконец всевозможные внешние воздействия, которые, несомненно, оставляют свою мету на продуваемом всеми идеологическими ветрами российском полигоне.

 Мне представляется, что столь распространенные ныне алармистские толки о "засилии Запада" и "тотальной американиза­ции" России чрезмерны и не отражают всей сложности происходящего. Подлинный Запад, эта "страна святых чудес", у нас пока по сути и не ночевал, а американские морально‑культурные ценности ‑ вещь весьма многослойная и многоплановая. В трактовке "от­цов‑основателей" и их популяризаторов вроде А.де Токвиля они создают прообраз чуть ли не идеального гражданского устройства: тут и практика разделения властей, и презумпция правового подхода, и строгий принцип федерализма, покровитель­ственное отношение к разного рода меньшинствам и, конечно же, защита прав личности. С успехом переняв у Запада набор тех самых политических свобод, с которых как о желанной "мечте для России" говорил Р.Рейган в ночь под новый 1986 г., мы ни в коей мере не овладели тонким механизмом гражданского саморегули­рования, а в некоторых отношениях сделали даже шаг назад по сравнению с заключительной фазой "перестройки".

 В сегодняшнем российском обиходе берут верх и абсорбируются в первую очередь совсем другие, не первоосновные, но вместе с тем и далеко не второстепенные факторы американского культур­но‑психологического уклада: необузданный индивидуализм, короткая культурная память, само собой разумеющаяся, едва ли не всеобъем­лющая меркантильность. Прислушаемся к свидетельству небезызвес­тного Ричарда Пайпса, который не в восторге от "сошедшего с ума потребительства, от стремления измерять искусство исключительно денежным эквивалентом, от олицетво­ренной непристойности, называющей себя "Мадонной"¹⁰. Все эти компоненты американис­там (и не только им) хорошо известны, но то, что прежде в нашей критике нередко абсолютизировалось и даже утрировалось, ныне, в родных пенатах, оказалось, подобно содержимому ящика Пандоры, особенно привязчивым и прилипчивым.

 Об экспансии американского масскульта сейчас пишут и скорбят в основном авторы оппозиционного толка. Редеющий официоз принимает это как должное, уже даже не именуя то, что происходит в кино, на телевидении, в издательском деле, в массовой печатной продукции "издержками демократического процесса". Сами же художники, судя по их интервью, настроены в основном фаталисти­чески, и видят в снижении культурных стандартов, в полном отсутствии государственной культурной политики нечто неизбежное и неизбывное.

 Тот факт, что регламентация культуре не нужна, а государ­ственная, общественная поддержка необходима, в Соединенных Штатах поняли при президенте Л.Б.Джонсоне, если еще не во времена "нового курса". Речь идет, разумеется, о серьезной, "высокой" культуре, которая, по наблюдениям американцев, чувствует себя в России 90‑х годов все более неуютно. Это десятилетие, кстати, когда‑то объявлялось на правительственном уровне "Десятилетием сближения и большего взаимопонимания народов СССР и США", а в 1991‑1992 гг. предполагалось проведение "года американской культуры в СССР" и наоборот. Все это ушло в небытие, и не столько из‑за безразличия американцев, которые одержали победу в сорокалетнем противостоянии, сколько из‑за безрукости и доктри­нерства наших доморощенных монетарис­тов и фритредеров, уверовав­ших в то, что в культуре, как и в экономике и во многом прочем, "все само собой образуется".

 Однако рыночная стихия ‑ вещь коварная, в чем уже убеди­лись, например, некоторые наши издатели, попытавшиеся, в соответ­ствии с давней традицией, предложить читателю новые произведения как признанных, так и молодых американских авторов. До сих пор не может завершиться начатая в глубинах "застоя" 45‑томная "Библио­тека литературы США", никак не сдвинется с мертвой точки серия "Пропущенные шедевры американской литерату­ры", сходная судьба постигла и уникальное начинание ‑ серию работ культурологичес­кого и историко‑философского плана "Амероссия", посвященную взаимо­действию культур двух народов, среди авторов которой могли бы быть В.Набоков с его "Адой", Э.Уилсон, Раиса Орлова, Ричард Барнетт, Пол Холландер. Со своей стороны, в 90‑е годы и американ­ские издатели резко сократили публикацию современ­ных русских писателей, и это при том, что интерес к классике, включая сюда и советский период, не просто остается в США стойким, а похоже выполняет там как бы функцию восполнения своего рода культур­но‑эмоционального дефицита.

 Но говоря о нынешних взаимоотношениях культур России и США, об их идеологической подпочве, надо заглядывать глубже, надо сквозь призму этого конкретного вопроса попытаться прощупать духовную специфику очередного "конца века". И тут возникает любопытный парадокс 90‑х годов: хотя победа Запада над коммунис­тической системой оказалась безоговорочной, трубных звуков не последовало, а аплодисменты Б.Ельцину в конгрессе США быстро отзвучали. Я не касаюсь тут геополитических последствий случивше­гося, без конца просчитываемых соответствую­щими аналитиками; я ссылаюсь на реакцию американских интеллекту­алов, деятелей культуры, принадлежащих к самым различным идей­но‑политическим ориентациям. В их выступлениях мне слышится всеобщий вздох сожаления об исчезновении в рамках идеологической биполярности альтернативной "точки опоры", об утрате (пусть только в сфере теории) существовавшего на протяже­нии многих десятилетий весомого противовеса западному эгоцентризму и меркантилизму.

 Вот Хилтон Креймер, завзятый консерватор, последовательный антикоммунист, редактор журнала "The New Criterion", искусствовед и эстетик, констатирует, что "крах СССР повлек за собой шоковое молчание относительно этой колоссальной исторической катастрофы и выявил лишь самодовольство и невежество нашей культуры, которая страдает от хронической амнезии по поводу идей и событий, определивших судьбы современного мира"¹¹.

 Вот политический оппонент Креймера, с "левого фланга", социолог и экономист Роберт Хейлбронер в своей работе "Капитализм XXI века" (1993), ставя вопрос: "где мы находимся и куда мы движемся в условиях посткоммунистического мира", утверждает, что "крах Советской системы, преподнесенный нам как победа дела свободы, на самом деле является поражением общечело­веческих чаяний. Мысль о том, что социализм был в состоянии вывести человечество на высшие горизонты духа, потерпела поражение, а это оставило без выбора всех тех, кто помышлял об идее прогресса"¹².

 И вот два как бы нейтральных, центристских наблюдателя, претендующих на полную академическую беспристрастность. Джон Данлоп из Стенфорда в книге "Становление России и падение Советской империи" (1993) отмечает, что "цели, выставлявшиеся в 1986‑1991 гг. антикоммунистическим движением ‑ демократия и рыночная экономика ‑ остаются скрытыми в тумане, лишь очень смутно прорисовываясь на горизонте"¹³. И как бы развивая эти мысли Данлопа, Роберт Дэниэлс в работе "Конец коммунистической революции" (1993) выражает сожаление по поводу того, что "реформаторы в Кремле сделали серьезную ошибку, отказавшись от позитивных элементов сильной в России коллективис­тской (социалис­тической) традиции, включая право на труд и на социальное обеспечение"¹⁴.

 Переводя эти более чем очевидные для нас, живущих в России, наблюдения в философский и культурологический план, западная мысль преисполняется ныне, как и во времена Освальда Шпенглера и Германа Кайзерлинга, чувством острого пессимизма, но уже не по поводу судьбы одного только Запада. Так, директор исследователь­ского института в Берлине Вольф Лепениес, печатающий­ся в американ­ском журнале "Partisan Review", считает, что момент для социаль­но‑хозяйственной и культурно‑идеологической "смычки" России с Западом безвозвратно упущен, и "сегодня мы начинаем понимать, какую цену необходимо заплатить за колченогий оптимизм рубежа 80 ‑ 90‑х годов". "Неожиданное крушение коммунизма, ‑ продолжает Лепениес, ‑ оказалось фатальным не только для правительств Запада (утративших на время привычную систему координат), но и для западных интеллектуалов, ибо теперь наступило время полнейшего произвола с философской точки зрения"¹⁵. Это и понятно, так как, если исчезает, дискредитирует­ся явствен­ный интеллектуальный противо­вес, то в условиях своеобраз­ной монополии падает общая культура и дисциплина мышления.

 Социализм XX в. всегда полагался детищем Века Просвещения с его акцентом, среди прочего, на разумности рационально обоснованного сотрудничества. В наш век подъема национализма в том числе и на культурной базе, в век всевозможных "огораживаний" вполне закономерно возникновение разочарования в доктрине социального мелиоризма, которая равным образом вовлекала в свою сферу и реформированный капитализм Запада, и то, что все еще оставалось от социализма в бывшем Советском Союзе. Таким горьким чувством проникнуто, например, недавнее выступление Иосифа Бродского в форме открытого письма президенту Чехии Вацлаву Гавелу. В нем Нобелевский лауреат в остро эмоцио­нальной форме утверждает, что "в этом столетии произошел невиданный антрополо­гический сдвиг", что руссоизм, ставивший во главу угла "улучшение социальных установлений", не оправдал себя ни в "открытом обществе", ни тем более в "полицей­ском государстве" и что "в любом случае благоразумнее строить общество, исходя из предпосылки, что человек не добр изначально, а зол, и что с ним связано понятие не добра, а зла"¹⁶.

 Можно было бы отмахнуться от деклараций подобного рода как от чистой воды обскурантизма, назвать их любительскими реминис­ценциями из Эдмунда Берка, а то и средневековых теологов, но актуальная подоплека настроений, отразившихся в размышлениях Бродского, прослеживается вполне отчетливо. Пожалуй, лучше других в США ухватил суть интересующей нас проблемы Роберт Стоун, известный прозаик, автор наиболее заметного в американской литературе первой половины 90‑х годов социально‑психологического и философского романа "Свалочный остров". Откликаясь на роман англичанина Джулиана Барнса "Дикобраз" (1992), в котором был дан тонкий и глубокий анализ ситуации в посткоммунистической Восточной Европе, Стоун вначале воздавал должное тем, кто, по его словам, "жил по другую сторону Железного занавеса" и прежде всего ‑ в бывшем Советском Союзе и кого "объединяли узы товарищества, рожденного участием в духовной оппозиции ... О, как мы восхища­лись этими людьми из‑за Железного занавеса!" ‑ восклицал в порыве чувств писатель.

 "Теперь же, ‑ продолжал Р.Стоун, ‑ и Восток, и Запад, все мы оказались в одном обесцвеченном, устремившемся в погоню за "баксами" мире. История не просто повторяется в фарсовом варианте, согласно знаменитой фразе Маркса, а полностью обессмыс­ливается. Сложившиеся философские доктрины, устойчивые политичес­кие установки исчезают, выдуваясь ветром через ту же дверь, через которую они когда‑то гордо входили на арену столетия"¹⁷.

 Если подобный диагноз справедлив, то что остается людям мыслящим и чувствующим, не желающим, чтобы их без сопротивления затягивала воронка потребительской пошлости и псевдокультуры?

 Вопрос этот столь же актуален для Америки, как и для имитирующей сейчас ее худшие черты постперестроечной России. В Соединенных Штатах он, разумеется, возник не сейчас ‑ толками об отчуждении, деперсонализации, атомизации личности насыщена вся послевоенная история американской мысли и литературы. Но уже в 70‑е годы, в обстановке духовного вакуума, вызванного откатом "контркультуры", там наметилась важная тенденция, имеющая прямое отношение к теме данной статьи. Я имею в виду быстро прираставший интерес (в определенных кругах, конечно) к русскому духовному наследию двух последних столетий.

 Своего пика этот интерес достиг в годы "перестройки", а затем, как уже говорилось, сменился чувством удивления, разочаро­вания и горечи по поводу того, что постоянный корреспондент "архидемок­ратической" (по российской, разумеется, шкале отчета) газеты "The New York Review of Books" Джуди Гэмбрелл назвала как‑то "кашей в голове" московского истеблишмента. Но истеблиш­ментом, к счастью, дело не исчерпывается, и поэтому американцам давно пора присмотреться к работе мысли конструктивной, умеренной части общества, ее центра, о значении которого для определения дальнейшего движения России в разное время говорили такие авторитеты, как упоминавшиеся А.Солженицын и Дж.Данлоп, а также не упоминавшиеся, но проделавшие за последние три года благотворную эволюцию П.Реддауэй и С.Коэн.

 Что же имеется в виду под именем "центра"? Позвольте еще одну, теперь уже последнюю цитату: "Мы обязаны создать новую Россию, удержав все положительное, что было достигнуто страной в прошлом, построить общество с прочными социальными гарантиями для каждого, но без того удушения личного почина и предприимчи­вости, что имело место прежде, и в то же время без того разгула индивидуализма, которое отличает современный Запад. Мы должны опираться на национальные традиции, но не становиться их рабами, а творчески развивать полученное наследие. Русская цивилизация будет антипотребительской и экологической, и путь к ней окажется сложным и трудным, через
многоукладность в экономике, через преодоление догм". Цитировался заключительный абзац статьи публициста Михаила Антонова из первого номера "Литературной России" за этот год¹⁸.

 Как можно видеть, в этом и подобных ему программных набросках пока нет места для будущности широкой палитры россий­ско‑американских отношений. На данный момент, глядя с нашего берега, они характеризуются конъюнктурщиной вплоть до пресмыкат­ельства, в лучшем случае невнятицей и безрукостью, односторон­ними, псевдорыночными уступками. Конечно же, так вечно продо­лжаться не может. Россия оправится от полученного "культур­ного шока" так же, как США преодолели в 80‑е годы свой "вьетнамский" и "уотергейтский" синдромы. Вот тогда‑то, будем надеяться, и потребуется не просто анализ текущей ситуации, но на его базе и в дополнение к нему ‑ основательная, продуманная концепция Нового партнерства Соединенных Штатов и Российской державы, в том числе ‑ в сфере культуры и человеческо­го духа, разработка, которая еще сможет пригодиться грядущим поколениям.

 

 

 

 ПРИМЕЧАНИЯ