Идеологическая направленность книги Поппера выразилась в эпиграфе к ней: "Памяти бесчисленных жертв фашистской и коммунистической веры в Неумолимые Законы Исторической Судьбы". Эта вера в законы и была им названа "историцизмом". Поппер называл ложной идею о том, что история человечества выглядит как мощный, многообразный поток развития и что общество, подобно некоему физическому телу, движется "как целое по определенному пути и в определенном направлении" в соответствии с законами социальной эволюции в духе О. Конта.

Стремление вывести идеи объективной закономерности, исторического прогресса за пределы исторического знания было свойственно и работам И. Берлина, признанного специалиста в области политической истории и истории идей. В трудах 40-50-х гг. - "Политические идеи в двадцатом столетии", "Историческая неизбежность", "История и теория" - он отстаивал индивидуализирующий подход, во многом опираясь на неокантианскую методологию истории. Автор отмечал, что существо исторического объяснения сродни художественному творчеству и что постижение прошлого средствами "понимания", "вживания" в него одновременно предполагает отбор исторических фактов и их истолкование. Для И. Берлина в равной степени не был приемлем ни материалистический, ни идеалистический холизм, поиски любого рода законов в истории.

Среди авторов, которые последовательно отстаивали принципы "профессионального консервативного реализма" признанным авторитетом в 50-60-е гг. стал Дж. Элтон, специалист по ранней новой истории Англии. Особую известность ему снискала методологическая работа "Практика истории" (1967), в которой содержалось систематическое изложение индивидуализирующего подхода к изучению истории. В представлении автора профессионализм историка был сам по себе гарантией от неверного понимания источников. Задача историка состояла в том, чтобы найти, отыскать исторические факты, опираясь на исторические свидетельства, но при этом не забегать вперед, пытаясь установить причины описываемого события и выводить из него следствие.

Подчеркнутая Элтоном "наивность" профессионала по поводу ранее происходившего служила, по его мнению, основанием для написания объективного, эмпирического, "свободного от тезисов" и интерпретаций нарратива. Его уверенность в том, что настоящий историк в состоянии описать историческую реальность "такой, какой она была", сопровождалось критикой в адрес "нигилистической" марксистской историографии и концепции социоисторизма, базировавшихся на теории исторического прогресса. Как и Баттерфилд, Дж. Элтон стремился доказать порочность "навязывания" истории абстрактных понятий прогресса и необходимости.

В 50-60-е гг. заметно проявилась неудовлетворенность части историков теоретико-методологическим пуризмом традиционной индивидуализирующей историографии. Введение в практику гуманитарного знания междисциплинарности открыло границы его автономных областей, сделало их проницаемыми.

Это содействовало внесению индивидуализирующими историками корректив в представления о содержании труда историка. Среди методологических работ того времени наибольшую известность приобрели работы таких историков как Дж. Китсон Кларк, Х. Тревор-Роупер, А. Коббэн. Как и их предшественники, Нэмир, Раунд, Клэпем - историки, стремившиеся развенчать вигскую мифологизацию истории, - эти авторы придерживались принципа уникальности события, случившегося в прошлом.

Так, в книге "Критический историк" (1967), Дж. Китсон Кларк писал о том, что можно определенно говорить о некоей изменчивой "внутренней связи" в истории, но, тем не менее, каждая историческая ситуация неповторима в ее сложности. С определенными оговорками он допускал использование в историческом нарративе генерализаций, в особенности таких, которые формировались как концепты в умах участников исторических событий, а не "придумывались" историками.

Гораздо больше полемических замечаний в адрес социологизирующей историографии содержалось в работах Х. Тревор-Роупера и А. Коббэна. Для них введение глобальных обобщений и закономерностей в историографию граничило с "преступлением против истории" (выражение Коббэна) и означало посягательство на свободомыслие. Тем не менее, эти авторы не исключали творческое использование в экономической и социальной историографии новых концепций, разработанных социальными науками.

Об индивидуализирующей историографии середины XX в. можно говорить как о сложившемся течении, поборники которого самоидентифицировались на основе приверженности дисциплинарности, идиографизму, пуризму социальной функции (история "ради нее самой").

Этому течению неизменно противополагала себя генерализующая историография, которая в середине XX в. стала наиболее ярко выражать себя в облике "новой исторической науки". Она выросла из критики принципов традиционной (позитивистской, эмпирической, идиографической, интуитивистской) историографии. Критически оценивая старую "нарративистскую историографию", приверженцы "новой исторической науки" полемизировали с теми историками, которые выступали против превращения истории в социальную науку, утверждали идею "автономии" истории и уникальности исторического метода.

Возможности обновления историографии связывались генерализующими историками с возрождением идеи прогресса, с оптимистической констатацией возможностей развития человеческого разума, научно-технического и хозяйственного роста, стабилизации экономических и социальных отношений. Новое обращение к идее прогресса основывалось на социологических теориях индустриального общества и модернизации.

Оптимистический настрой "новой" историографии выражался в появлении ряда работ, ставших своеобразными методологическими манифестами. К ним, в первую очередь, можно отнести лекции Э. Карра прочитанные студентам Кембриджа и опубликованные в 1962 г. под названием "Что такое история?". Сама постановка темы предполагала критический анализ подходов к изучению истории. Автор решительно высказывался против идеи "нейтральности" истории и господства принципов индивидуализирующей историографии.

По мнению Карра, невозможно было писать историю "такой, какой она была", поскольку нет истории без историка и исторического объяснения. В этом смысле всю историю можно назвать современной историей. Однако Э. Карр отмежевался от возможных упреков в релятивизме и презентизме. Он полагал, что профессионализм историка в состоянии уберечь его от идеологизации прошлого. Значительная часть рассуждений Карра строилась вокруг проблем соотношения уникального и общего в истории, возможностей использования социально-научной теории.

Работа Э. Карра получила широкий отклик. Вслед за ней в 60-70-е г. появилось немало трудов, авторы которых излагали сходные идеи. Среди них были известные профессионалы, связавшие свои имена с феноменом "новой исторической науки" - Дж. Барраклоу, А. Бриггс, К. Томас, Дж. Пламб, П. Берк. Так, в книге Дж. Пламба "Смерть прошлого" (1969), утверждалась мысль о необходимости разграничения трактовки прошлого как "идеологии", которая санкционировала настоящее и предсказывала будущее, и профессиональной деидеологизированной "критической истории", использующей теорию общественного прогресса и методы современных наук.

Взгляды социоисториков на возможности сотрудничества истории и социологии были систематизированы в книге П. Берка, известного в то время своими работами по европейской истории раннего нового времени. П. Берк признавал влияние неокантианцев и Р. Коллингвуда на послевоенную британскую историографию. Однако он считал, что историк вправе строить холистические, системные, структурные и другие концепции, равно как и использовать в своем лексиконе термины, запретные для традиционной индивидуализирующей историграфии - "структура", "функция", "социальный класс", "социальный контроль", "менталитет" и пр. По мнению Берка, профессионалам не следовало игнорировать этот язык, поскольку он стал помощником историку в объяснении прошлого[1].

"Новая историческая наука" самоидентифицировалась в процессе поисков "новых путей" воссоздания целостной истории, достижения исторического синтеза. Актуализованное понятие "прогресс" сопрягалось с концептом "неогуманизма", повышенным вниманием к изучению личности в меняющемся мире. Стремясь к решению своих задач, "новая историческая наука" вбирала в себя методологию и технологические приемы исследовательской работы, применяемые в различных областях гуманитарно-социального знания. Отстаивая принцип междисциплинарности, "новая" историография предлагала изучать прошлое с помощью структурно-функционального, социокультурного (антропологического, лингвистического), социально-психологического подходов. В истории "новой" историографии прослеживаются периоды, когда она испытывала определяющее влияние различных дисциплин: в 60-е гг. - социологии и исторической демографии, в 70-е гг. - социальной и культурной антропологии, а также психологии, позже, в 80-е - 90-е гг. - лингвистики и литературной критики.

"Новая история", при всем многообразии и противоречивости ее компонентов, характеризовалась известным единством. Тем не менее, ко второй половине 80-х гг. заметно усилились критические настроения по поводу ее возможностей. По убеждению некоторых ее адептов, это реформаторское течение все же не оправдало возлагавшихся на него надежд: "новая" историография оказалась не в состоянии преодолеть теоретико-методологическую и концептуальную разобщенность исторического знания. Подступы к "тотальной истории" были намечены лишь в локально-исторических исследованиях, в особенности при изучении сферы непосредственных личных связей (история семьи, приходской или деревенской общины). Однако проблема включения локально-исторических сюжетов в более широкий контекст и воссоздания социального целого оставалась неразрешенной.

На историческую профессию оказывало существенное воздействие соперничество ведущих идейно-политических направлений британской историографии. Авторитетные либеральные историки (Э. Карр, Дж. Пламб, Дж. Барраклоу, С. Поллард), извлекая уроки из консервативной критики вигской концепции истории, стремились принципиально переосмыслить эту концепцию в 40-60-е гг. и, тем самым, продлить ее жизнь в новых условиях. Опираясь на реформистские политические концепции, либеральная историография полемизировала с марксистами. В то же время в результате споров она нередко вводила в профессиональный оборот некоторые элементы марксистских построений. В процессе дискуссий в историографии упрочилась тенденция к сближению леволиберального крыла с историками марксистской ориентации и левыми радикалами на основе общей приверженности "социально-научной" истории и генерализирующему подходу.

Историки консервативного направления, принимавшие активное участие в идейной полемике, отдавали предпочтение индивидуализирующему подходу. В 70 - 80-е гг., использовав разочарование части либеральных историков в возможностях социоисторизма, консервативная историография заняла наступательные позиции. Ее поддержали некоторые представители умеренно-либерального крыла. Опасаясь процессов радикализации сознания в историческом сообществе, они предпочитали отказаться от экспериментов с социологизацией истории и вернуться в испытанное русло "чистой" истории. Охранительная идея, обусловившая этот консенсус, проводилась под флагом восстановления академизма истории. Постепенно изменялся и язык их исторических трудов. Вместо широко употреблявшихся понятий "революция" и "социальный конфликт" на первый план выдвинулись "преемственность" и "стабильность".

На рубеже 70 - 80-х гг. произошло сближение идейно-политических позиций умеренно-либеральных и консервативных историков. Некоторые историки консервативного направления учитывали новые подходы, отдавая дань междисциплинарным исследованиям, но в большинстве своем они оставались приверженцами индивидуализирующего подхода к изучению прошлого.

В начале 80-х гг. они выступили под флагом обновления политической истории, намереваясь потеснить позиции социальных и экономических историков, создавших "новую историческую науку". Это стремление консервативные историки, в частности, Дж. Элтон, П. Кларк, Дж. Тернер, аргументировали необходимостью преодолеть тяготение "новой" историографии к "абстрактным структурам и силам" и таким образом предотвратить "сползание" британской историографии к марксизму. Разработка историками-консерваторами концепции национальной истории соответствовала декларируемой в то время активистами британской консервативной партии идее создания "новой патриотической истории". Предложения консервативных историков возродить традиции событийной истории были положительно восприняты некоторыми "новыми" историками той же идейной ориентации. Идея восстановления академизма и "чистоты" истории была поддержана также умеренными либеральными историками.

Известное тяготение историков, представлявших разные идейно-политические направления, к консенсусу положительно сказалось и на позиции, которую занимали историки марксистской ориентации. Адаптация к общим установкам и тенденциям британской историографии 60-70-х гг. позволила и им оказывать заметное воздействие на направления научных исследований. Сохраняя приверженность генерализирующей историографии, материалистическому подходу к истории и идее исторического синтеза, историки марксистского направления существенно скорректировали свои представления об истории как о науке и о критерии общественного прогресса. Концепту "прогресс" придавалась морально-нравственная окраска, поскольку на первый план в историческом процессе выдвигались не безличные экономические силы, а человек со свободой воли.

В 70-80-е гг. внутри социально - и идейно-разнородного объединения историков (под общим самоназванием "новая" историография и с общим кредо междисциплинарности и научности) обозначилась тенденция к сближению леволиберального крыла с радикально-демократическим направлением. Это выразилось в формировании широкого и пестрого демократического течения, представители которого выступали с позиций социального критицизма. Не воспринимая теорию марксизма в целом, многие из них использовали (более или менее последовательно) в историографической практике элементы марксистской методологии, учитывали вклад историков марксистской ориентации в историческую профессию и выражали готовность к организационному сотрудничеству с ними.

В 80-90-е гг. в британском историческом сообществе заметно изменилось отношение к идейно-политической самоидентификации. В значительной степени сказывались перемены, происшедшие в составе этого сообщества: легитимация марксизма в профессии, принятие в ряды профессионалов историков-феминисток.

Другая причина снижения значимости "идейно-политического" компонента состояла в том, что в последней трети XX в. историография стала испытывать кризисные явления в связи со вхождением ее в "постмодернистское состояние".

Сдвиги в академическом сообществе историков во многом обусловливались начавшейся ломкой общенаучной и культурной парадигмы модернизма, которая в большой степени сохраняла в себе сущностные черты эпохи Просвещения, объктивистско-натуралистичных представлений о настоящем и прошлом, воздействием информационной и технической революций и формированием другого, постмодернистского состояния.

Оппозиция ценностям и установкам модернистской академической культуры, подготовленные неокантианством, феноменологией и философской герменевтикой уже в середине XX в. выражала себя, в частности, в актуализации проблемы множественности истолкования, интерпретации текста, постижения его интуитивно средствами индивидуального субъективного восприятия. Эта оппозиция усиливалась по мере формирования в 60 - 90-е гг. в гуманитарном знании (философия, антропология, история, психология, лингвистика, литературная критика) таких подходов как постструктурализм и деконструктивизм. Течение "постмодернизма" выражало социокультурную потребность преодоления власти модернистских норм мышления, их закрытости, репрессивности устоявшихся культурных запретов и предписаний.

"Лингвистический поворот" в гуманитарном знании и укрепление в исследовательской практике гуманитариев позиций литературной теории содействовали распространению представлений о нарративе как интеллектуальной игре литературных тропов - метафоры, метонимии и пр. Язык, текст приобрели, таким образом, самостоятельное значение, выступая в культурном дискурсе как способ упорядочения бытия в соответствии с правилами, задаваемыми этим дискурсом. Такой подход обусловливал повышенный интерес постструктуралистов к культурному тексту как закодированной, образно или символически выраженной информации.

Эти новации оказали сильное воздействие на суждения историков о сущности и результатах исторического исследования. Новое представление о тексте и идея множественности его истолкования обусловили выдвижение на первый план вопроса о взаимоотношениях самого текста и способах его прочтения. Границы текста становились границами исторического мира. Тем самым в текстуально-ориентированной историографии стиралось понятие исторической реальности, основополагающее для новоевропейского исторического знания.

Вхождение постструктурализма (первоначально посредством трудов лингвистов-семиологов, литературных критиков и др.) в британскую историографию 70-х гг. поначалу не вызвало у историков особой тревоги. К началу 80-х гг. пришло осознание сущностной инаковости того, что называлось "новой философией истории"; тогда же возникла негативная реакция на постструктуралистские попытки реформировать историографию. Сообщество историков демонстрировало разные формы отношения к антиобъективистам: замалчивание, открытое резкое неприятие, попытки частичной адаптации методологических новшеств к "нормальной" парадигме.

В научной литературе и дискуссиях британские историки в большинстве своем стремились отстоять устои профессии. Критика антиобъективизма велась на основе разделяемого принципа - не допустить в профессиональное сообщество эпистемологический релятивизм, поскольку он способен разрушить академические основания исторического знания.

Политическая история добровольно взяла на себя функцию основного критика постструктурализма. Акцентирование политическими историками своей приверженности историографическому консерватизму придало политической историографии вид лидера движения за чистоту профессионального исторического сообщества. В 60-70-е гг. политические историки, представляли основную оппозицию методологическому социоисторизму, в 80-90-е гг. они сосредоточили внимание на критике анти-объективизма. Еще в 1983 г. в статье "Историки против истории" Дж. Элтон направлял острие полемики в адрес школы "Анналов", высказывая ее адептам упрек по поводу объективации генерализирующих структур и их абсолютизации во времени. В 1984 г. он подверг критике феминистскую историографию за уход от "реальной истории". Наконец, в его работах конца 80-х - начала 90-х гг. обнаружилось открытое неприятие постструктурализма и "новой интеллектуальной истории". В частности, историк писал, что теории М. Фуко, созданные на "мифологических основаниях", не могут использоваться в практике историка-профессионала. Поставив рассуждения М. Фуко в один ряд с построениями К. Маркса, Дж. Элтон упрекал обоих в приверженности тому, что "может быть названо только ложью". Резко критическую оценку историка получили труды Х. Уайта, для которого, по его мнению, было характерно "отсутствие уважения к прошлому"[2]. Споры политической историографии с социоисторизмом, генерализирующей историографией, с социальной историей отодвинулись, в конечном счете, на второй план.

Воздействие так называемого эпистемологического релятивизма сильнее всего испытали на себе более подвижные субструктуры исторического знания - социальная и культурная история, где заметнее выражала себя громадная интеллектуальная потенция маргиналов академического сообщества - неомарксистов, левых радикалов, феминисток, которые ощущали себя не всегда уверенно в этом сообществе и были более открыты новым идеям. Неслучайно поэтому особую тревогу по поводу постструктурализма в академическое сообщество испытывали ученые, представлявшие новую социальную историю.

Желание британских социальных историков ответить на постмодернистский "вызов" стимулировало появление множества работ, в которых содержались разные, порой диметрально противоположные суждения о сущности социальной истории, ее современном состоянии, перспективах. Примером полного неприятия постструктуралистских новаций может служить позиция известного историка А. Марвика. Для него работы постструктуралистов отождествлялись с непрофессионализмом, а также - с идеологическими разновидностями марксизма и левого радикализма. А. Марвик подчеркивал, что постструктуралисты посягнули на "святую святых" исторической профессии - историческую реальность и исторический источник. Сам он полагал, что историография была и останется дисциплиной, которая строится на "систематическом изучении исторических источников". Основополагающим принципом для работы историка была и останется "объективность"[3].

Иную позицию занимал другой авторитетный социальный историк - Г. Стедмен Джонс. В своих работах, посвященных истории чартизма и других массовых движений XIX в., он предпринял попытку использовать элементы постструктуралистской методологии с целью обновления содержания историографического лексикона. В центре его внимания оказалось такое базовое понятие социальной истории как "класс".

Историк признавал, что ранее он считал наиболее перспективным то представление о классе, которое было сформулировано Э. Томпсоном в начале 60-х гг. Социально-психологическая характеристика этого понятия выглядела новаторской по сравнению с традиционными определениями.

В дальнейшем Г. Стедмен Джонс стал обращать внимание на недостаточность универсалистского социально-исторического объяснения сознания и поведения британских рабочих времен промышленной революции. Тогда же он попытался по-новому интерпретировать исторические свидетельства с учетом процедур, которые входили в историографию в связи с "лингвистическим поворотом". В предисловии к сборнику "Языки класса", содержавшем авторские работы 70-80-х гг., Стедмен Джонс описал свои размышления на эту тему и перемены в своем сознании как историка; итогом этих перемен стало представление понятия "класс" и других базовых понятий социальной истории в виде определенных дискурсов.

Позднее, в работах середины 90-х гг. он стал более пессимистично смотреть на возможности сущностного обновления профессиональной социальной и политической истории средствами, которые предлагались "лингвистическим поворотом". Историк отмечал, что самим постструктуралистам в их "дискурсивном подходе" к изучению истории тоже (как и модернистским историкам) не удалось выйти за пределы детерминистской и редукционистской версии прошлого. Он обращал внимание на то, что в академическом сообществе наметился "откат" назад; историки постарались приспособить, адаптировать к профессии только те элементы, которые не противоречили ее устоям. Новый "исторический поворот", отмеченный Стедменом Джонсом в историографии 90-х гг., строился на таком частичном "присвоении" постмодернизма и постструктурализма.

Эта тенденция получила распространение в британской историографии 90-х гг. Ее констатировали такие известные социальные и культурные историки как Л. Стоун и П. Берк[4]. Активное участие британских историков в теоретико-методологических дискуссиях 80-90-х гг. с поборниками новой эпистемологии сказывалось на результатах конкретных исторических исследований лишь опосредованно.

Вехи британской истории ХVII-XX в. В процессе утверждения "новой исторической науки" ведущие позиции в ней заняла концепция непрерывной национальной истории. Формирование ее в середине XX в. определялось отходом исследователей от событийной истории (в которой внимание фокусировалось на крупных, ярких исторических фактах), - к истории без событий, в которой ничто не совершалось в отдельности. Усвоение "новыми" британскими историками опыта по созданию "серийной" истории французской школы "Анналов", повлекло за собой смену приоритетов в выборе проблемных полей в истории нового времени.

Не отрицая таких феноменов как Английская революция, перипетии политической борьбы в парламенте и в стране в ХVIII в., промышленная революция, коллизии противоборства партий в XIX веке и пр., создатели "новой исторической науки" сосредоточились на более значимых, по их убеждению, областях, изучение которых позволяло понять природу преобразования доиндустриального британского общества в современное: демографическая история; структуры, институты и коммуникации, определявшие повседневное существование человека; основные циклы жизни обычных людей.

Характерной чертой "новой" истории стал интерес к исследованию социальных групп и слоев, отличавшихся друг от друга происхождением, образованием, статусом (аристократическая элита, джентри, торговцы, ремесленники, крестьяне). Это обусловило повышенное внимание историков к групповому поведению, движениям социального протеста, народной культуре, содержанию массового сознания, религиозным верованиям, социальным настроениям "простых людей", способам их осознания себя в окружающем мире.

Процессы внутри социальных групп рассматривались, как правило, в контексте "долгого времени" и характеризовались как феномены, составлявшие суть изменений в обществе. Чаще всего историки изучали их отдельно от проблем религиозно-политической борьбы в ХVII в. и парламентского противоборства партий в ХVIII в. Поясняя замысел книги "Мир, который мы потеряли" (1966), П. Ласлетт отмечал, что "статическая" концепция "доиндустриального общества", разработанная Кембриджской группой по изучению истории народонаселения, содержала в себе продуманную оппозицию построениям историков, которые рассматривали события в Англии 40-50х годов ХVII века как результат социального конфликта.

Стремление историков изучать "доиндустриальный" период как эпоху медленных перемен вело к поискам элементов ломки тех структур, которые внешне выглядели неподвижными, стабильными. Соответственно этому в "новой" историографии акцентировалось внимание на изучении многообразных компонентов, составлявших повседневную жизнь человека и его сознание (рождаемость, брачность, смертность, голод, болезни, эпидемии, формы социальной мобильности). Эти темы разрабатывались с использованием количественных методов, методик исторической демографии, исторической географии, экономической истории, социальной антропологии, социальной психологии. Социально-исторические сюжеты ХVI - ХVIII вв. изучались "новыми" историками, как на макро - так и на микроуровнях.

Переосмысление возможностей исторической демографии и "развертывание" предмета этой вспомогательной дисциплины до демографической истории как важнейшей суб-дисциплины "новой" социальной истории выразилось в появлении пионерских исследований Е. Ригли, Я. Сатерленда, Д. Паллизера, Э. Эплби, К. Райтсона. В них рассматривались сложные связи между динамикой рождаемости, смертности, изменениями в структуре питания в неурожайные годы и социальным поведением групп людей в отдельных графствах, городах, приходах Англии с середины ХVI до конца ХVII века. Историки представляли общество ХVI - ХVIII вв. в виде конгломерата сообществ с региональными и локальными особенностями, участники которых, принадлежавшие к разным статус-группам, различались по языку, мышлению, стилю жизни. В работах подчеркивалось, что несмотря на преобладание локализма, характерной чертой общества раннего нового времени была социальная мобильность, которая придавала ему динамизм, способность к качественным изменениям.

Актуализируя проблему мобильности отдельных социальных групп в Англии времен Реформации и революции ХVII века, историки отмечали богатые возможности нового прочтения массовых исторических свидетельств, которое позволяло обнаружить напряженность жизни локальных сообществ, внешне казавшихся застывшими, неподвижными. Эти темы стали предметом специальных исследований А. Эверитта, М. Спаффорд, Л. Стоуна, которые стимулировали разработку сюжетов, связанных с изменением статуса и власти земельных и неземельных элит, с переменами в положении "обычных людей" внутри городских и сельских сообществ. Ряд авторов (П. Кларк, У. Джордан) обратился к изучению бродяжничества. Этот феномен стал представляться в историографии как специфическая форма социальной мобильности раннего нового времени, которая опосредованно воздействовала на содержание социальной политики.

Повышенное внимание историков к социально-историческим сюжетам на микроуровне во многом определялось тем, что в качестве центрального института "доиндустриального общества" и ядра локального общества для исследователей выступала семья и ее основные компоненты (мужчины, женщины, дети, пожилые люди). Важную роль в формировании этого проблемного поля сыграла работа Л. Стоуна "Семья, пол и брак в Англии в 1500-1800 годы" (1977). Опираясь на многочисленные (в том числе, впервые введенные в оборот) источники, историк представил "путь" английской семьи в виде истории ее качественного преобразования из института "открытого линейного" типа, отягощенного связями родства и привязанностью к локальному сообществу, к относительно замкнутой структуре "нуклеарного" типа, в котором преобладали внутрисемейные отношения, чувства, привычки, ритуалы. В 70-80-е гг. заметно возрос интерес историков к изучению истории массового сознания и народной культуры раннего нового времени. В исследованиях К. Томаса, А. Макферлейна, П. Берка определились перспективные направления изучения народной культуры[5]. Используя при изучении фольклорных и локально-исторических источников подходы социальной и культурной антропологии, они стремились передать сложный, противоречивый мир чувств, верований, образов, в котором пребывала громадная масса людей "доиндустриального общества".

Своеобразным манифестом новаторской исследовательской практики историков стала книга К. Томаса "Религия и упадок магии"(1971), Автор обратился к сфере, которая, в соответствии со сложившейся традицией, принадлежала этнографии и социальной антропологии. В работе давалось целостное представление о природе и специфике народных верований в условиях Реформации церкви. Описывая феномен ведовства и ведовских процессов в Англии ХVI века, К. Томас вышел далеко за пределы конвенциональной проблематики истории тюдоровского периода.

"Новая" историография трактовала народную культуру расширительно, как культуру "не элиты", представлявшую собой систему понятий, ценностей, позиций, символов, разделяемых большинством общества. В трудах историков народная культура выражала себя в устной, визуальной, образно-символической, ритуальной формах, на которые оказывала воздействие интеллектуальная гегемония элитных социальных групп. Ей, как и всему "доиндустриальному обществу" в целом, был присущ локализм. Этот феномен обусловливал существование внутри народной культуры множества градаций соответственно социальному статусу, занятиям, образованности ее носителей.

Значительное влияние на содержание этой проблематики оказали труды историков марксистской ориентации, прежде всего Кр. Хилла и Э. Томпсона. Изучение проблем народной культуры соединялось, как правило, с исследованием особенностей "народной идеологии" XVI-XVII. Особое внимание авторы уделяли вопросам народной этики, морали, религии. Мир народной культуры тесно увязывался с массовыми социальными движениями "доиндустриальной эпохи" и умонастроениями их участников.

Возобладавшая в историографии 60-70-х гг. тенденция к написанию "несобытийной" истории повлияла на интерпретацию и традиционной проблематики. Так, в этот период произошло существенное переосмысление содержания английской революции.

Английская революция XVII века и ее место в национальной истории. Следует отметить, что в тот период определяющие позиции в изучении революции принадлежали историкам либерального, радикально-демократического и марксистского направлений, которые выстраивали свои концепции в русле "новой" социальной истории. Со второй половины 70-х годов наметились признаки второго за послевоенный период оживления консервативного направления в британской историографии. В 80 - начале 90-х годов консервативные историки в рамках "новой" политической и локальной истории снова изменили ракурсы изучения событий в Англии середины ХVII века, проблематизировав темы, казавшиеся основательно исследованными.

Различные по сути объяснения природы Английской революции сфокусировались в историографической полемике конца 40-х - начала 60-х годов - в "споре о джентри". В центре этой продолжительной дискуссии оказались противоположные тезисы радикального историка Р. Тоуни и его сторонников о "возвышении джентри" и консервативного историка Х. Тревор-Роупера об "упадке джентри" как факторе, изучение которого позволяло понять причины политического конфликта в середине ХVII в.

Р. Тоуни объяснял происхождение Английской революции изменениями в материальном благосостоянии имущих социальных групп; эти изменения совершались со времен Реформации, когда церковные земли стали перемещаться сначала от короны к аристократии, а позже - от обедневшей знати к джентри. В то время как аристократия испытывала экономический упадок и утрату политического влияния, джентри укрепляли свои позиции. Попытки монархии остановить этот процесс привели, в конечном счете, к конфликту в 1640 году, который перерос в революцию[6].

В свою очередь Х. Тревор-Роупер в ряде трудов, которые вышли в первой половине 50-х годов, выступил с критикой концепции Тоуни и его приверженцев. Он подверг сомнению правильность статистических подсчетов Тоуни об экономическом упадке аристократии и обратил внимание на то, что рост влияния земельного среднего класса был связан главным образом с его активностью в сферах судопроизводства, торговли, промышленности. По мнению этого историка, "настоящие" джентри, мелкие землевладельцы страдали от прогрессировавшей инфляции и находились в плачевном экономическом положении. Именно отчаяние, а не уверенность в себе, подтолкнуло их к участию в "Великом мятеже" и затем радикализировало его содержание[7].

В "спор о джентри" оказались вовлечены представители всех направлений британской историографии. В ходе полемики выявились нетрадиционные подходы к изучению истории революции и всего XVII в., разнообразились методики анализа источников, изменился качественно и сам язык историографии.

Во второй половине XX в. процесс обновления историографии Английской революции совершался в значительной степени под влиянием идей школы "Анналов" и историографических новаций в США. Британскими историками были восприняты не только методологические процедуры и направления научного поиска, но и некоторые концепции. В их числе концепции П. Загорина, Д. Андердауна, К. Холмса и других современных американских историков, которые занимались разработкой социальных аспектов революции.

Так, П. Загорин еще в 50-е - начале 60-х годов сформулировал и обосновал идею о содержании конституционной и политической революции в Англии в 1640-1641 годы. В основе конфликта, по его мнению, лежали противоречия между представителями одного правящего класса. Внешне они выражались в противостоянии "двора" - короны и ее приверженцев и "страны" - ее противников. Этот конфликт перерос в противоборство "партии короля" и "партии парламента", в котором оппозиция проявила не только консервативность, но и революционные возможности своей религиозной и политической идеологии. Загориным отмечалось постепенное расширение масштабов революции в связи с переходом инициативы в руки общественных групп, которые прежде играли второстепенную роль, и их попыток свершения демократического переворота и разрушения сословно-иерархической социальной системы. В конечном счете, основным результатом революции стало формирование нового политического устройства страны во второй половине XVII в.[8]

Сходная интерпретация была предложена в работах британского либерального историка Дж. Эйлмера. Детальный социологический анализ деятельности общественных группировок и отдельных участников революции дал ему возможность выявить политико-конституционные и религиозные расхождения в позициях сторон, а также обнаружить между ними различия социально-экономического порядка. Последние Дж. Эйлмер объяснял своеобразием экономических отношений и социальной структуры в разных районах Англии и особенностями размещения населения в восточных и юго-восточных "парламентских" графствах и центральных и северных "роялистских" графствах. На основании этого историк делал вывод о преобладании средних классов на стороне парламента, а аристократии и верхушки джентри - на стороне короля. Он отмечал качественные изменения, происшедшие за годы революции в системе землевладения и в общественно-политической сфере в пользу средних слоев. В частности, Эйлмер констатировал, что после "Великой революции" 40-50-х гг. XVII в. в Англии возникли условия, необходимые для предпринимательской деятельности. Это событие изменило сознание общества, предопределив в дальнейшем его неприятие гражданских войн[9].

Важная роль в обновлении либеральной концепции Английской революции в духе новой социальной истории принадлежала Л. Стоуну, работы которого способствовали распространению в британской историографии методов экономической науки, социологии, социальной психологии, антропологии, политологии. Стоун интерпретировал революцию как борьбу сословий и внутрисословных групп ("правящих элит") по политико-конституционным, религиозным и другим вопросам. Предпосылки революции объяснялись историком, исходя из определения им политического режима Стюартов как кризисного. Этот кризис ("кризис аристократии"), по мнению Стоуна, выражался в неспособности системы приспосабливаться к экономическим и социальным переменам и в постепенном отходе от нее части правящего класса. Историк признавал возможность такого социального размежевания "правящей элиты", которое предполагало обособление буржуазных джентри-предпринимателей и феодальных джентри-рантье. Л. Стоун высоко оценивал идейное воздействие революции на последующую историю страны.

Среди историков марксистской ориентации, занимавшихся изучением революции, ведущее положение принадлежало Кр. Хиллу. В 40-50-е гг. разделяя тезис Р. Тоуни, он был одним из наиболее активных участников дискуссии о джентри. В 60-80-е гг. предметом его исследования стали не столько экономические и социально-политические, сколько идейно-религиозные и идеологические предпосылки революции. Самостоятельное значение в трудах Хилла приобрело изучение динамики и географии радикальных течений в Английской революции. В работах "Пуританизм и революция" (1958) "Духовные истоки Английской революции" (1980), "Мир перевернутый вверх дном: радикальные идеи в период Английской революции" (1972) и других Кр. Хилл проводил мысль о потенциальных возможностях демократической плебейской революции в 40-50-е гг. ХVII в., которым не было суждено реализоваться.

Исследуя социальный состав народных религиозных сект, нонконформистских радикальных течений, особенности обыденного сознания их участников, историк стремился определить контуры народной культуры, которая противостояла культуре аристократии и буржуазии. В глубине этой "третьей", по выражению Хилла, культуры в годы революции вызревали социальные основы плебейского радикализма, отрицавшего иерархию традиционного общества и государственной церкви. По мнению историка, Английская революция ХVII века завершилась победой собственников и утверждением их идеологии. Ее результатом стало "создание значительно более благоприятных условий для развития капитализма, чем тех, которые преобладали до 1640 года..."

Обращение к народной культуре времен революции было присуще и другим историкам марксистской ориентации. Один из старейших историков-профессионалов А. Мортон в книге "Мир рентеров" (1970) акцентировал внимание на идеологии народного сектантства как формы социального протеста, отметив, таким образом, ее значимость для изучения демократического течения в революции (в особенности политической деятельности левеллеров). Он же выдвинул предположение о взаимосвязи динамики радикальной религиозности с ходом социальной и политической революции и ее откатом назад.

Изучение проблематики Английской революции в 60-80-е гг. историки проводили как на уровне социальных групп и общностей, вовлеченных в революционный процесс в масштабах страны, так и на уровне локальной и региональной истории, когда объектом внимания становились отдельные аспекты экономической, социальной, интеллектуальной жизни разных слоев провинциального общества в графстве, городе, приходе и пр.

Включение локальной истории в русло новой социальной истории стимулировало новаторские разработки сюжетов предыстории Английской революции. К работам такого рода можно отнести книгу либерального историка М. Джеймса, посвященную исследованию изменений в социальной и интеллектуальной жизни общества в графстве Дарем на протяжении ХVI - первой половины XVII в. Придерживаясь принципа целостного подхода в изучении локальной истории, М. Джеймс попытался проследить содержание перемен в структурах местного общества - в семейных отношениях, обыденном сознании, религиозных представлениях, идеологии, культуре разных групп. Он определял их направление как переход от патриархально-авторитарного устройства к гражданскому обществу, как процесс формирования новых взглядов на власть, законность, социальные коммуникации[10].

Вехой в разработке проблематики народных движений и народной культуры стала книга Б. Мэннинга "Английский народ и Английская революция" (1976). Собрав и систематизировав огромный фактический материал о народных движениях ХVII века, историк попытался показать их самостоятельную роль в революции. Б. Мэннинг объяснял происхождение революции в Англии конфликтом между двумя сплоченными группировками: правящей элитой (аристократией, верхушкой джентри и купечества) и независимыми мелкими производителями - средними слоями города и деревни. Городская и сельская беднота, по мнению историка, представляла собой пассивную массу. Противоборство этих социальных групп по политическим, конституционным, религиозным вопросам выражало, по мнению автора, осознанные ими объективные противоречия, осложнявшиеся развитием капитализма. Несмотря на то, что концепция Мэннинга основывалась на схематичном моделировании социальной структуры Англии первой половины ХVII в., его исследование стимулировало интерес историков к углубленному изучению содержания народных выступлений накануне и в ходе Английской революции.

В 80-е гг. новую разработку в трудах по локально-исторической проблематике получили вопросы соотношения политических коллизий в провинциальном обществе и борьбы, которая происходила в годы революции на национальном уровне. Оригинальная концепция этого взаимодействия была предложена радикально-демократическим историком Э. Хьюз в книге "Политика, общество и гражданская война в Уорикшире в 1620-1660 годах" (1987).

Изучая местные архивные источники, Э. Хьюз пришла к выводу о том, что политические, социальные, идейные разногласия воспроизводились не только на национальном, но и на региональном и локальном уровнях, то есть, общественные группы в провинции отчетливо подразделялись на роялистов и приверженцев политики парламента. Отмечая факт политизации провинциальной жизни и вовлечение в обсуждение конституционных и политических проблем представителей непривилегированных сословий, она обратила внимание на то, что парламентская оппозиция в центре и на местах сумела гибко сочетать интересы локальных и национальных группировок. Парламент, по ее мнению, выступил выразителем новых тенденций, которые утверждались в английской административно-политической системе первой половины ХVII в. и в сфере идеологии. Это и сыграло решающую роль в победе парламента над роялистами. Концепция Э. Хьюз сформировалась в полемике с консервативными историками, объяснявшими политический конфликт в Англии жестким противостоянием реакционной провинции новациям центральной власти Стюартов.

Следует отметить, что на протяжении всех послевоенных лет консервативная историография постоянно обращалась к рассмотрению вопросов политической и конституционной истории Англии ХVII века. Активизация этих исследований совпала по времени с первой (конец 40-х - 50-е гг.) и второй (конец 60-х - 80-е гг.) консервативными волнами в историографии. В последней четверти XX в. проблематика истории революции стала вписываться консервативными историками в русло новой политической и новой социальной (локальной) истории.

В трудах известных историков Х. Тревор-Роупера, Дж. Элтона, К. Рассела, П. Кларка, Дж. Морилла, А. Эверита, П. Ласлета, Дж. Элиота революция в Англии изучалась в рамках концепции "всеобщего кризиса ХVII в."[11]. Она интерпретировалась как политический конфликт, запоздалый вариант реформационного движения, основу которого составили противоречия между "двором" - государственной властью, которой были свойственны усиление централизации, увеличение расходов на содержание бюрократии, революционные преобразования в сфере политики и религии, и "страной" -обществом, от имени которого стремился выступать консервативный парламент, противившийся переменам.

Историки постулировали случайный характер возникновения Гражданской войны, они стремились доказать, что этот конфликт не имел под собой социально-экономических оснований. Пересмотру подверглись и традиционные представления о месте парламента в английской политической системе. Полемизируя с телеологическими интерпретациями истории (под ними подразумевались вигско-либеральная и марксистская трактовки), консервативные историки отрицали наличие в Англии организованной, осознанной парламентской оппозиции и стремились доказать ограниченность ее влияния на общество, поскольку парламент, собиравшийся нерегулярно, не был для провинциального общества признанным национальным учреждением. Внутри самой парламентской оппозиции, рыхлой, противоречивой, происходили, по убеждению историков-консерваторов, постоянные столкновения интересов. "Двор" также не был монолитной силой, внутри его шла борьба придворных клик. Авторы утверждали, что конфликт парламента с монархией представлял собой форму борьбы различных группировок за власть.

Новые тенденции в британской историографии раннего нового времени обнаружили себя и в "географическом" расширении проблематики политической и социальной истории Британии XVII в. Прежде всего это сказалось на интенсивности разработки сюжетов, касающихся воздействия событий в Шотландии 1637-1651 гг. на Английскую революцию, и появлении исследований, в которых эти события определялись как Шотландская революция. Вплоть до второй половины XX века религиозно-политические события в Шотландии 30-40-х гг. ХVII в. рассматривались британскими историками в русле унитаристской концепции - бегло, как фон или периферия процессов, происходивших в Англии. В историографии изучалось главным образом вмешательство шотландских ковенантеров в ход Английской революции и кромвелевское завоевание Шотландии. Период 1637-1651 гг. шотландской истории определялся как политико-религиозный конфликт, центральным пунктом которого являлось противоборство королевской власти Стюартов с ковенантерами, олицетворявшими силы радикальной Реформации, пресвитерианской церкви. Независимо от того, назывались ли события в "отсталой" Шотландии "восстанием" против злоупотреблений Стюартов или "религиозной революцией", которую возглавляло консервативное пресвитерианское духовенство, стремившееся к утверждению теократии, их значение сводилось, как правило, к факту использования движения шотландских ковенантеров английским парламентом, который боролся против королевского "деспотизма". Между историей объединения Англии и Шотландии периода правления Кромвеля и англо-шотландской унией 1707 года обычно проводилась логическая связь, хотя в первом случае указывалось на принудительный характер союза, а во втором - на его добровольность.

В середине XX века в шотландской историографии наметился переход к углубленному изучению истории региона. Изучение событий 30-40-х годов ХVII века в основном велось в рамках политической истории, хотя шотландские историки и обращали внимание на необходимость специального исследования социальных и экономических аспектов революции. Внимание историков сосредоточилось на изучении соотношения религиозно-политических и политико-конституционных компонентов в событиях 30-40-х годов ХVII века и их последствий для истории Великобритании. В интерпретации, предложенной некоторыми либеральными историками, обнаруживалось сходство с традиционным консервативным подходом. Так, Кр. Смаут высоко оценивал деятельность короля Джеймса (Якова), который, по его мнению, добился "процветания" Шотландии средствами установления "конституционного баланса". Историк связывал причины восстания 1637 года с недальновидной политикой Карла I, которая превратила "консервативный протест" верхушки общества в революционные действия против короля и укрепила в Шотландии позиции религиозных фанатиков. В интерпретации Смаута, события в Шотландии вылились в гражданскую войну, в которой участвовали политико-религиозные группировки знати и пресвитерианское духовенство, боровшиеся не только с королем, но и друг с другом, В конечном счете, по его убеждению, эта война не внесла позитивных перемен в жизнь общества. Ее следствием стали рост междоусобиц феодальных семейств, разорение экономики, голод, бедность, возвращение к "более старой" Шотландии. Реставрацию Стюартов историк определял, как возврат к утраченному было "балансу", восстановление политической стабильности и создание условий для начала модернизации шотландской экономики во второй половине ХVII в.[12]

В 70-80-е гг. в работах леволиберальных историков - Д. Стивенсона, И. Коуэна, Уил. Маккея - была предпринята попытка показать социальные основания религиозно-политической борьбы в годы Шотландской революции. Авторы обратили внимание на социальный состав ковенантеров и стремились выявить мотивы участия определенных группировок в борьбе за власть. Наиболее завершенный вид концепция Шотландской революции обрела в трудах Д. Стивенсона[13]. Стремясь оспорить утверждения консервативных историков о реакционности и чисто религиозном характере событий 1637-1651 годов, Д. Стивенсон считал, что известное отставание Шотландии от Англии в ХVII веке не может служить решающим доводом для противопоставления истории двух стран. Он попытался показать, что движение ковенантеров имело светскую, социально-политическую природу и в значительной мере обусловливалось негативными для Шотландии последствиями унии 1603 года. Ассимиляторская политика Стюартов, по мнению историка, подтолкнула шотландцев к выступлению. Однако это восстание не ставило целью расторжение союза с Англией, а предполагало утвердить равноправные отношения стран в рамках унии и обеспечить особые интересы Шотландии. Автор отмечал, что ковенантеры выступали за "добровольный", "широкий", "федеральный и равноправный" союз с Англией.

Не принимая тезис о "гражданской войне" в Шотландии ХVII века, Стивенсон определял эти события как "революцию". Историк отмечал разнообразие мотивов социальных групп, объединившихся против королевской политики, однако воздерживался от их экономической интерпретации, объясняя свою позицию сложностью изучения этого вопроса. Динамика шотландской революции выглядела как постепенный переход состояния "конституционного недовольства" в стадию политико-конституционной революции, которой сопутствовала религиозная революция.

В 60-70-е гг., в процессе формирования "новой исторической науки", изменились представления о содержании британской истории ХVII -начала XIX вв., сложилась конвенциональная репрезентация этого периода как целостной эпохи качественных перемен. В соответствии с ней, в истории Великобритании совершалась медленная, но неуклонная эволюция и преобразование "бесклассового" или "одноклассового" общества, где абсолютное преобладание вертикальных связей иерархии и патронажа обеспечивало относительную социальную стабильность, - в "многоклассовое", поляризованное общество, в котором доминировали горизонтальные связи.

Проблемы истории промышленной революции и складывания индустриального общества в Великобритании. В 50-60-е гг., когда широкое распространение получили теории модернизации и экономического роста, оптимистическая трактовка промышленной революции была подтверждена работами либеральных историков, которые создавали новую экономическую историю (У. Ростоу, М. Флинн, П. Матиас). Ход промышленной революции оценивался ими как позитивный пример устойчивого роста экономики страны, следствием которого стало преодоление бедности и сокращение социального неравенства.

По мере оформления новой социальной истории, в ней стали разрабатываться темы, связанные с общей проблематикой промышленной революции. В числе основных задач оказалось изучение причин быстрого экономического роста страны в первой половине XIX в. ("Почему Великобритания была первой?") и масштабов социальных и интеллектуальных перемен в британском государстве и обществе. В работах либеральных историков (А. Бриггс, Г. Перкин, Р. Хартвелл), этот период характеризовался коренными изменениями в общественной структуре и институтах, государстве, образе жизни, мышлении социальных слоев и групп. Сама же Великобритания в соответствии с этой интерпретацией выглядела как пример демократизации общества, происшедшей в результате промышленной революции, образец для развивающихся стран.

В конце 50-х - 60-е гг. возродился спор (начало которого относится к рубежу XIX-XX вв.) о социальных последствиях индустриализации. Он велся между "оптимистами" - либеральными историками и "пессимистами" - историками радикально-демократического и марксистского направлений о жизненном уровне трудящихся в период промышленной революции. Развивая "оптимистическую" концепцию, либеральные историки стремились доказать, что промышленная революция, в конечном счете, привела к улучшению жизни и быта работников по найму и обусловила принципиальное изменение их поведения - от слепого бунта к консенсусу с правящими классами (Р. Хартвел, Т. Эштон, Г. Перкин, М. Томис, Дж. Тейлор). Бедствия фабричных рабочих и разорявшихся ремесленников они называли временными социальными издержками ранней стадии промышленного капитализма. В ряде работ, посвященных влиянию промышленной революции на рабочих в первой половине XIX века, М. Томис отмечал, что выгоды, которые они получили на фабричном производстве, превосходили чувство недовольства по поводу утраты былого статуса.

Основной вывод большинства историков сводился к тому, что в процессе промышленной революции в Великобритании сложилось "динамично стабильное общество". Либеральным историкам принадлежал приоритет в изучении вклада британской земельной аристократии и средней сельской буржуазии в формирование индустриального общества. В особенности исследователи отмечали качественные структурные изменения, которые происходили на протяжении XIX в. внутри городского среднего класса. По убеждению историков, именно средний класс, - его экономические позиции, социальные характеристики, ценностные ориентации, - определял облик викторианского общества в целом.

Историки марксистской ориентации придерживались "пессимистической" трактовки социальных последствий промышленной революции, находя поддержку у леволиберальных и радикальных авторов в общей негативной оценке "качества жизни" фабричных рабочих и разорявшихся ремесленников в Великобритании XIX в. (Э. Хобсбоум, Э. Томпсон, Дж. Фостер). Констатируя ухудшение жизненного уровня работников по найму, исследователи стремились таким образом обосновать связь между социальной нуждой, нищетой и формированием классового сознания рабочих, их общественной активностью, движениями протеста в годы промышленной революции.

Дискуссия обусловила детальную разработку социальных аспектов бедности и благосостояния в период становления индустриального общества в Великобритании. Последствия промышленной революции - условия труда и быта трудящихся, особенности их сознания, формы социального протеста рассматривались историками в 60-70-е гг. в тесной связи с ростом народонаселения, урбанизацией, миграционными процессами и другими демографическими изменениями, которые совершались в ходе индустриализации страны. Разработка в историографии проблем взаимозависимости экономического роста, повышения рождаемости, снижения уровня смертности, улучшения структуры питания и личного благосостояния заметно обогатила содержание демографической, социально ориентированной истории.

В процессе складывания новой социальной истории изменялось содержание "городской" и "аграрной" историографии. Исследователи стремились к преодолению традиционной описательности, активно использовали количественные методы, статистический анализ, междисциплинарные подходы к разработке тем городской и сельской жизни Великобритании. Проблематика урбанизации и ее социально-культурных последствий, содержания аграрной революции и ее воздействия на судьбы людей рассматривалась историками главным образом в локально-историческом контексте.

Предметом исследований стала история вовлечения новых групп трудящихся в машинное производство, изменений в их повседневной жизни, психологии, культуре, влияние этих слоев на фабричный рабочий класс в целом. Особое место в историографии заняла история адаптации так называемых маргинальных слоев - женщин и низших категорий среднего класса - к социальному порядку и ценностям формировавшегося индустриального общества. Социальные историки стремились представить перемены в состоянии этих групп, их самосознании и поведении, используя подходы, которые применялись при изучении "истории снизу", истории повседневности, гендерной истории.

С таких же позиций исследовались проблемы поведения толпы, массовые стихийные выступления низов города и деревни в конце ХVIII - первой половине XIX века. Новое звучание в историографии промышленной революции приобрели работы по истории преступности. Историки леволиберальной и марксистской ориентации рассматривали феномен преступности как прямое следствие изменившегося материального положения работников по найму, распространения бедности и пауперизма. Ко второй половине 70-х гг. "оптимистическая" трактовка промышленной революции, возобладавшая на время в британской новой экономической и социальной истории, была серьезно потеснена появлением других концепций. Снижение общественного доверия в Великобритании к упрощенной модели экономического роста, укрепление в экономической и социальной историографии локально-исторических исследований содействовали тому, что историки стали существенно корректировать динамику промышленной революции. Было актуализировано изучение различных сроков и пределов экономических и социальных сдвигов, которые происходили в отдельных регионах, графствах, городах страны в период промышленной революции.

В работах историков заметно усилились идеи о континуитете, постепенном врастании старых социальных структур в новые и незавершенности социальных преобразований в Великобритании XIX в. В рамках концепции непрерывной национальной истории промышленная революция представала как часть длительного эволюционного процесса.

Существенно изменялась хронология промышленной революции. Ее ранний период постепенно сдвигался в историографии к началу ХVIII в. Историки (в основном, либеральной ориентации) стремились найти подтверждение версии о том, что уже тогда в Англии происходило формирование среднего класса, связанного с экономической модернизацией. Окончание промышленной революции историки все чаще относили не к 60-70-м гг. XIX в., а к началу XX столетия. Рубеж XIX - XX вв. выглядел в работах социальных и экономических историков как завершающая фаза промышленной революции, которая кардинально изменила классовую структуру государства и создала основы нового общества. Как полагал Г. Перкин, в викторианской Британии в итоге сложилось "жизнеспособное классовое общество", в котором любой конфликт (включая промышленные забастовки) разрешался посредством переговоров, а не насилия. Отличительной чертой такого общества стало то, что каждый класс признавал право других классов на существование и внесение своей доли в национальный доход и политическую власть[14].

Непрерывные споры в историографии о жизненном уровне трудящихся в период становления индустриального общества содействовали пересмотру прежних, зачастую упрощенных представлений о социально-классовой структуре британского общества того времени и, прежде всего, - о составе промышленного пролетариата (профессиональном, образовательном, национальном), его соотношении с другими слоями. С середины 70-х годов в "новой" историографии заметно повысилось внимание к исследованию динамики структуры рабочего класса в период промышленной революции.

Изучение "рабочей истории". Разочарование историков "левой" ориентации результатами движений социального протеста 60-х гг. и возрастание идейного влияния неоконсерватизма на британское общество в конце 70-х - 80-е гг. обусловили изменение направлений в изучении "рабочей" истории.

В 60-70-е гг., по мере того как "рабочая" история вовлекалась в орбиту новой социальной истории, в ней стали открываться перспективные неисследованные темы. Постановка и разработка их обусловливалась включением "рабочей" истории в проблематику "истории снизу" и истории повседневности. Значительное воздействие оказывали новаторские тенденции в "рабочей" истории США, ФРГ, Франции. Смещение исследовательского интереса от форм организованного рабочего движения и "политического активизма" к внутренней жизни рабочих, увлечение историков собственно "социальной", обыденной историей, изучение способов вхождения фабричных рабочих в "индустриальный порядок", умонастроений рабочих, не входивших в профсоюзы, усвоения ими культурных ценностей среднего класса, - такие явления характеризовали "новую рабочую" историю последней трети XX в.

Многочисленные конкретно-исторические исследования по этой проблематике, содержавшие скрупулезные описания разнообразного социально-культурного опыта работников по найму времен промышленной революции, внешне выглядели как выражение "нового антикварианизма" (подобная оценка нередко звучала в критических историографических обзорах 70-80-х гг.). Однако такое направление в "рабочей" истории позволяло преодолевать сложившуюся привычку к широким умозрительным обобщениям, в которых нивелировались асинхронность, социальная противоречивость и разнородность "мира труда" в Великобритании XVIII-XIX вв. Через изучение отдельных "сегментов", "прерывностей", локальных социальных практик, многообразных форм восприятия рабочими своего труда, отношений на производстве и в быту открывались возможности понимания специфики групповых и личностных идентификаций в рабочей среде. В конечном счете, такой подход давал основание социально-научной историографии по-новому реализовывать ее потребность в достижении идеала "исторического синтеза".

В конце 80-х - 90-е гг. стала обнаруживать себя тенденция ревизии "новой рабочей" истории, которая совершалась с учетом некоторых познавательных процедур, свойственных постструктурализму, деконструктивизму, гендерным исследованиям. В историографии вновь зазвучала критика в адрес историков марксистского направления, которые представляли старшее поколение "рабочей" историографии. Концепции рабочего класса Э. Томпсона и Э. Хобсбоума, в свое время изменившие облик социальной истории, стали нередко рассматриваться как устаревшие, "универсалистские", "спрямляющие" конструируемую историческую реальность. Вместе с тем, несмотря на такую критику, качественное изменение подходов в британской "рабочей" историографии способствовало дальнейшему преодолению идейно-политических и методологических споров между историками "левой и "правой" ориентации[15].

Повышение интереса "новых" социальных историков к поведению отдельных категорий рабочего класса и взаимоотношениям различных слоев внутри рабочего движения в период утверждения индустриального общества в Великобритании обусловило и новое обращение к традиционным для британской историографии проблемам чартизма и тред-юнионистского движения XIX - начала ХХ в. В "новой" социальной историографии 60-70-х гг. приоритетные позиции занимала интерпретация чартизма, которую в большинстве своем разделяли историки либерального, леворадикального и марксистского направлений. Он трактовался как многоликое, многосоставное народное движение эпохи промышленной революции, основу которого образовывали разорявшиеся ремесленники и фабричные рабочие. Ментальные аспекты этого явления представлялись в виде противоречивого соединения элементов старого и нового в сознании участников движения. Значительное влияние на разработку проблематики чартизма оказывали установки политических историков либерального и консервативного направлений (работы Д. Джоунса, Н. Гэша, Н. Лонгмейта), в соответствии с которыми в идеологии чартизма отмечались, прежде всего, черты традиционализма, идейной                эклектики, реформизма, зависимости от среднего класса[16].

В исследованиях конца 70-80-х гг. на первый план выдвинулся анализ региональных и локальных различий в идеологии и организации рабочих: такие различия ставились в прямую зависимость от масштабов индустриализации и особенностей структур групп работников по найму. Самостоятельное значение приобрело изучение содержания чартистского движения, а также его отношений с движением буржуазного радикализма. В работах "новых" социальных историков (Г. Стедман Джонс, Д. Гудуэй, Д. Томпсон, Р. Физон, А. Кларк) вместе с распространением идеи о запоздалом утверждении индустриального общества в Великобритании упрочилась концепция чартизма, в которой подчеркивались присущие ему "уходящие формы", внутренняя противоречивость, сложность взаимоотношений "маргинальных групп" с высококвалифицированными рабочими, конфликтность интересов между представителями разных национальностей, профессий, локальных групп. И хотя авторы многих работ признавали значимость чартизма как важного периода в истории рабочего класса, однако итоги движения рассматривались как исход конфликта между средним классом, который установил свою "культурную гегемонию", и "традиционной культурой" рабочих. В соответствии с этой версией, верхушка рабочих, составившая основу тред-юнионов, в конечном счете, восприняла социальные нормы и ценности среднего класса, а "маргинальные группы" на время выпали из рабочего движения. Таким образом, большинство квалифицированных рабочих во второй половине XIX - начале XX в. оказались поглощенными "коммерческим", "потребительски ориентированным" обществом Великобритании.

В центре внимания "новых" социальных историков в 60-80-е гг. оказались проблемы поведения промышленных рабочих в британском индустриальном обществе второй половины XIX в. Специальное изучение источников их социальной пассивности, тяготения верхушки квалифицированных рабочих к консенсусу со средним и высшим классами содействовало возрождению дискуссии о "рабочей аристократии", в которой приняли участие марксистские, радикально-демократические и либеральные историки. В этот период тематика "рабочей" истории викторианской Британии стала определяться новыми возможностями междисциплинарных подходов к проблеме формирования слоя высококвалифицированных рабочих и его ценностных ориентаций. Проблематика "рабочей аристократии" рассматривалась большинством историков в тесной взаимосвязи не только с экономическими, но и социально-культурными процессами в Великобритании середины XIX в. Представители демократического крыла "новой" историографии, отрицая жесткую обусловленность прослойки "рабочей аристократии" явлениями экономической жизни и "заданность" процесса ее возникновения как "агентуры" промышленной буржуазии, объясняли поведение этого слоя преимущественно его новыми жизненными установками, особенностями самоидентификации, группового сознания, политической культуры (Дж. Кроссик, П. Джойс, Н. Керк, Р. Грей). Историки обращали внимание на то, что в британской истории конца XIX в. не обнаруживалась монолитность классового сознания и общность социального опыта промышленного пролетариата. Скорее наоборот, прослеживались тенденции автономизации сознания и поведения рабочих отдельных специальностей, с известной долей условности можно было говорить также о социальной противоположности работодателей и работников по найму.

В последней четверти XX в. в британской историографии промышленной революции и становления индустриального общества возобладали социально-культурный и социально-психологический подходы. Интересы историков сместились к изучению общественных отношений в непроизводительной сфере, истории потребления и досуга, культуры и ценностных ориентаций различных слоев общества, массового обыденного сознания (Р. Вэйли, Х. Каннингем, Р. Сторч, М. Винер). Принципиальное обновление в "новой" британской историографии семантики базовых слов, организующих историческое исследование (город, деревня, семья, общество, класс, рабочий, элита, профсоюз, партия, рынок, труд, работа, земля, фабрика, культура, грамотность, рост, изменение, континуитет, стабильность, порядок, беспорядок, революция, реформа, самосознание, самоидентификация и пр.), стимулировало рассмотрение объективных и субъективных аспектов прошлого в их культурно-исторической взаимозависимости и взаимообусловленности. Распространение в историографической практике подходов, которые зародились и первоначально были опробованы при изучении локальной истории, истории повседневности, женской и гендерной истории, обогащало процедуру исторического понимания публичных и частных явлений при исследовании исторической реальности на макро - и микроуровнях.

Многих историков, принадлежавших к младшему поколению "новой исторической науки", уже не удовлетворяла реформа понятия "класс", произведенная Э. Томпсоном в начале 60-х гг., в соответствии с которой на первый план выдвигалось социально-психологическое обоснование этой общности, подчеркивалась роль культуры в конституировании классового сознания. Моделирование классового сознания "по Э. Томпсону" означало для критиков этой концепции воспроизведение упрощенной универсалистской версии классообразования.

В ряде работ конца 80-90-х гг., в которых рассматривались проблемы социальной и политической жизни Великобритании георгианского периода (П. Джойс, П. Лэнгфорд, Р. Моррис, Д. Уэрмен, К. Уилсон, Д. Томпсон), отмечалась условность и относительность подразделения Э. Томпсоном британского общества ХVIII в. на "патрициев" и "плебеев". В отличие от его построений историки создавали многомерную социально-культурную картину сосуществования взаимозависимых "сообществ", где заметное место принадлежало "людям средних рангов" (в том числе, средним земельным собственникам), занятым в торговле и выражавшим свои локальные идентичности. Историки стремились доказать некорректность констатации в историографии прямой зависимости между "опытом" и "сознанием" (как предполагал Э. Томпсон), равно как и выведения феномена единого классового сознания непосредственно из социально-культурных установок, разделяемых той или иной общностью. Критический пафос историков был направлен против того, чтобы наделять "класс" чертами исключительности в социальной структуре нового времени и использовать это понятие идеологически при характеристике фабричных рабочих и предпринимателей. В работах особо подчеркивалось, что "класс", как и любая другая форма групповой идентичности, строится на "элементарном чувстве принадлежности" и представляет собой "воображаемое сообщество"[17].

Реформаторы новой социальной истории сосредоточили внимание на изучении роли политического языка в процессе групповой идентификации, формирования "сообществ" в период модернизации и индустриализации Великобритании. Исследование средств и способов конструирования "нарративов класса" в конце ХVIII - XIX в. позволяло предполагать, что наибольшее распространение в то время имели "неклассовые" воззрения на социальный порядок; язык "радикального популизма" и обращения к "народу" от имени "народа" был наиболее понятен и воспринимаем рабочими, тогда как для идентификации других групп общества использовались другие политические языки, содержавшие апелляцию к "респектабельности", "собственности", "характеру". Употреблявшееся в политическом лексиконе слово "класс" ("высший", "средний", "низший") имело до последней трети XIX в. другое культурное значение (род занятий, моральные черты), нежели то, которое позднее укоренилось в политической науке и историографии (идеологическое противостояние и политическая активность). Историки (В. Уэрмен, П. Джойс, Дж. Эпстейн) полагали, что сдвиг в содержании политической риторики не был впрямую обусловлен промышленной революцией, однако изменения, происходившие в британском обществе в период индустриализации, побуждали политиков к поиску слов и дискурсов, которые бы выражали время перемен и новое качество жизни для разных людей. Таким образом, "политический язык" представал в работах историков в качестве ключевого фактора формирования социального сознания общественных групп, в виде своеобразного конструктора идентичностей - "воображаемых сообществ"[18].

В коллективных изданиях начала 90-х гг. и в ряде британских журналов активно обсуждались возможности и границы применения методологических новаций при историографическом изучении "класса" и "классового сознания". Дискуссии о судьбах социально-научной истории в условиях постмодернизма обнаружили устойчивость тенденции к пересмотру британской истории ХVIII - начала XX в. с учетом "лингвистического поворота" и постструктуралистской исследовательской практики.

Проблемы внешнеполитической истории. В британской науке историография внешней политики традиционно остается отраслью политической истории. В настоящее время она не представляет собой монолитного целого, подразделяясь на собственно внешнеполитическую (межгосударственную) историю, которая изучается преимущественно в русле дипломатической истории и охватывает взаимоотношения Великобритании с европейскими странами, США, Японией; военную и стратегическую историю, включающую сюжеты военного, военно-морского, ядерного и прочих видов соперничества с другими странами и историю локальных и мировых войн с участием Великобритании; имперскую историю и историю отношений Великобритании со странами Содружества наций, в которой исследуются проблемы британской колониальной политики и деколонизации; политическую биографию.

До середины 60-х годов XX в. историография истории Британской империи и Содружества существовала достаточно обособленно от внешнеполитической дипломатической и военной истории. В 70-80-е гг. произошло сближение внешнеполитической дипломатической истории Великобритании с историей международных отношений. Это способствовало дисциплинарному обогащению истории внешней политики за счет включения в нее проблем истории британского империализма, опыта Британского Содружества наций, упадка мирового могущества Великобритании и т.п. Значительно упрочились связи дипломатической истории с военной историей. Введение в 70-80-е гг. междисциплинарности в историографию внешней политики заметно изменило облик этой исследовательской области. Прежде она представляла собой насыщенный историческими фактами политический нарратив - последовательное описание событий внешнеполитической истории британского государства и деяний его наиболее видных политиков, дипломатов, полководцев и т. д. В настоящее время историография внешней политики стала более аналитичной. Тем не менее, из всех структурных частей, составляющих современную британскую историческую науку, она больше других сохранила в себе качества традиционной историографии.

Сейчас история внешней политики предстает в виде целостной картины, обусловленной особенностями положения Великобритании в системе международных отношений. Основное внимание уделяется изучению истории выдвижения страны в разряд великих держав в конце ХVIII - первой половине XIX в. и формирования принципов ее европейской политики, поискам причин постепенной утраты монопольной позиции британского государства в мире в конце XIX - первой половине XX в., а также объяснению новой внешнеполитической реальности для Великобритании после второй мировой войны. Наиболее актуальным в политической историографии последних лет стало исследование соотношения имперских ценностей Великобритании с ее европейскими интересами в новое и новейшее время.

Британская внешняя политика раннего нового времени интерпретировалась в работах 60-80-х гг. как политика, обусловленная потребностями и "коммерческими интересами" государства, задачей обеспечения национальной безопасности. В итоге соперничество Британии с Нидерландами, Скандинавскими странами и в особенности с Францией представлялось необходимостью и даже средством самозащиты. Теми же прагматическими (экономическими, технологическими, оборонительными) причинами объяснялась и активизация британской колониальной экспансии во второй половине ХVII-ХVIII в. Апологетическая трактовка внешнеполитического курса преобладала и в работах, посвященных вопросам истории Великобритании конца ХVIII - первой половины XIX в. Среди основных проблем, рассматриваемых в контексте дипломатической и имперской истории, - взаимоотношения с революционной и наполеоновской Францией и создание при деятельном участии Великобритании европейской "концертной" системы, а также начало преобразования "старой" колониальной империи в "новую" в связи с Американской революцией и промышленной революцией в Великобритании. Эти же сюжеты затрагивались в многочисленных трудах по военной и морской истории и в политических биографиях общественных и политических деятелей и военачальников той эпохи (Питт Младший, Пальмерстон, Каннинг, адмирал Нельсон и др.).

Большинство авторов либерального направления (Д. Хорн, К. Борн, М. Чемберлен и др.) исследовали внешнеполитическую историю Великобритании с позиции европеизма. Исходной посылкой для них служила идея о том, что британское государство отнюдь не стремилось к величию и мировому первенству; все это пришло естественным путем -благодаря географическим особенностям страны (островному положению, нехватке природных ресурсов и необходимости развивать флот), высоким темпам индустриализации, раннему (по сравнению с другими странами) утверждению демократических политико-конституционных принципов. Внешняя и внутренняя политика британского государства, таким образом, обусловливали друг друга и тесно переплетались. Национальная безопасность и торговые интересы в Европе и в заморских территориях были основными мотивами в выработке долгосрочного внешнеполитического курса, которого придерживались британские кабинеты независимо от их партийной ориентации.

Либеральные историки последовательно проводили мысль о том, что Великобританию вполне устраивала идея "европейского концерта" и равенства положения с такими державами, как Франция, Австрия, Россия и Пруссия, во имя сохранения мира и безопасности на континенте. Британские политические деятели пришли к осуществлению этой идеи практическим путем в процессе наполеоновских войн, придерживаясь конкретной цели не допустить продолжения французской агрессии, которая подрывала европейскую стабильность. Сложившаяся на Венском конгрессе "концертная" система международных отношений неуклонно соблюдалась британским правительством, хотя представляла собой инструмент сохранения консервативного статус-кво. Этой практической цели служили временные союзы с различными европейскими странами (Испанией, Бельгией, Португалией и др.). Той же задачей руководствовалась Великобритания, вступая в Крымскую войну ("устранить русскую гегемонию в Черном море") и занимаясь разрешением Восточного вопроса[19].

В работах консервативных историков (Дж. Джонс, И. Кристи) приводилось сходное объяснение причин возвышения Великобритании в ХVIII - первой половине XIX в. Тем не менее, в отличие от либеральных авторов историки консервативного направления придерживались версии об изначально существовавшем первенстве Великобритании среди европейских стран, которое давало ей основание выступать организатором и гарантом мира в Европе. Британия сознательно стремилась стать первой державой мира. Это был шанс обезопасить себя от угрозы вторжения с континента, выжить в трудной, продолжительной борьбе с многочисленными соперниками. Определяющим в аргументации консервативных историков служил широко используемый в политической историографии "национальный интерес". В данном случае он подразумевал совокупность личных и групповых интересов (монарха, аристократии, торговых и промышленных кругов).

Разнообразной по проблематике и подходам выглядит историография внешней политики Великобритании второй половины XIX - начала XX в. Значительное место в ней занимают обобщающие труды по дипломатической и военной истории, работы о складывании новой системы международных отношений в условиях обострения соперничества между ведущими западными державами и роли Великобритании в ее формировании, а также труды непосредственно по предыстории и истории первой мировой войны.

Следуя историографической традиции, историки в работах 70-90-х гг. продолжали подчеркивать оборонительный характер внешнеполитических акций британского правительства. Так, К. Борн, С. Стейнер, Дж. Джолл, П. Кеннеди, К. Уилсон и другие известные историки консервативной и либеральной ориентации объясняли переход Великобритании от "блестящей изоляции" к блоковой политике в начале XX в. ее стремлением сохранить "баланс сил" в мире и в Европе, остановить территориальную экспансию Франции, России, Германии, чреватую мировой войной. Вместе с тем в работах явственно звучал упрек правительству, которое, помышляя о мире, позволило другим державам "втянуть" Великобританию в первую мировую войну. Авторы работ практически единодушны в объяснении этого факта. По их убеждению, осознание правительством начала упадка мировой мощи Британии породило необоснованный страх перед будущим и стремление одновременно защищать империю и сохранять равновесие европейских сил.

В историографии второй половины XX в. во многом по-новому освещены проблемы политики межвоенного периода 1918-1939 гг. и причины вступления Великобритании во вторую мировую войну. Эти работы различались подходами к изучению прошлого и методами исследования; тем не менее, их авторы неизменно находили смягчающие аргументы и в той или иной степени оправдывали внешнеполитический курс британского правительства и его имперскую политику.

В связи с открытием в конце 60-х годов документов государственного архивного фонда по предыстории второй мировой войны повысилось внимание к истории политики "умиротворения" и участию в ней Великобритании. Наряду с умеренно критической оценкой действий британского правительства, которая содержалась преимущественно в работах либеральных историков, укрепилась тенденция пересмотра предвоенного внешнеполитического курса. Инициатива пересмотра, исходившая от историков консервативного направления, получила в историографии условное название ревизионистского.

Базой для его формирования стали архивные документы 30-х годов. В них консервативные историки начали искать дополнительные аргументы (в противовес новым доводам либеральных критиков политики "умиротворения"), которые доказывали бы, как мало возможностей для маневра имело британское правительство во взаимоотношениях с фашистскими и милитаристскими государствами накануне второй мировой войны. Историки-ревизионисты (К. Робинс, М. Коулинг, Д. Томсон) стремились утвердить тезис о "вынужденности" подобной политики для Чемберлена, который добивался поддержания европейского мира и статус-кво в Европе, достаточно реалистически оценивая сложную обстановку в Европе. Политика "умиротворения", таким образом, выглядела в их интерпретации сугубо прагматической (тогда как либеральные историки нередко оценивали ее как результат внешнеполитических иллюзий, идеализма кабинета консерваторов).

"Ревизионистская" интерпретация предвоенной британской внешней политики стимулировала новые исследовательские направления в историографии последней трети XX в. Так, либеральные историки усилили внимание к разработке экономических основ политики "умиротворения" и ее военно-стратегических аспектов. В ряде работ (А. Милуорд, П. Кеннеди, Ф. Кохлэн, Р. Паркер, Дж. Педен) содержалась попытка дать более тщательное обоснование внешнеполитического курса британского правительства в 30-е гг., увязать принятие им ответственных решений в отношении Германии и стран Центральной и Восточной Европы с экономической нестабильностью внутри страны, нежеланием увеличивать и без того тяжелое бремя гонки вооружений, осложнявшее развитие экономики страны в предвоенные годы. Избегая открытого столкновения Германией, стремясь оттянуть сроки военного конфликта, Великобритания, тем не менее, готовилась к войне. В конечном счете, не снимая с консервативного правительства ответственности за "умиротворение", авторы характеризовали этот курс как часть государственной "оборонительной" политики.

Зависимость историографических подходов и построений от политической конъюнктуры особенно четко прослеживалось в работах, посвященных послевоенной британской внешней политике. Это заметно в выборе проблематики исследований и в непосредственной связи аргументации авторов с содержанием общественно-политических дискуссий о месте Великобритании в современном мире и ее внешнеполитических ориентациях. Характерной чертой стали обобщающие работы, которые содержали не только анализ современного правительственного курса и прогностические оценки, но и ретроспективный обзор ведущих направлений внешней политики британского государства новейшего времени. В отличие от литературы по более ранним периодам британской истории в таких исследованиях было выражено стремление авторов к воссозданию истории внешней политики как непрерывно развивающегося, синтетического (многофакторного) явления общественной жизни.

Огромный массив современной историографии образует научная литература по проблемам британского империализма и деколонизации: истории колониальной экспансии в XIX - начале XX в., организации административного управления колониями и доминионами и взаимоотношений британской метрополии с различными странами, входившими в состав империи. Рост интереса к этой тематике и новые ее интерпретации в большой степени обусловливались социально-политическими реалиями второй половины XX в. Историки переписывали всю историю британской империи заново, исходя из изменившегося положения Великобритании в мире. При этом существенно корректировалась апологетическая трактовка национальной истории.

В 60-80-е гг. решительному пересмотру подверглось содержание базового концепта "империализм", которое определяло направления исторических исследований по колониальной и имперской проблематике. В соответствии с традиционной трактовкой империализм понимался в основном как торговая, территориальная и экономическая экспансия западных стран, обусловившая создание и расширение колониальных империй. Вся история Британской империи условно подразделялась на несколько периодов: 1) "первая" империя, которая основывалась на завоевании и колониальном управлении и прекратила свое существование в результате Американской революции; 2) "вторая" империя, державшаяся больше на свободной торговой экспансии в колониях, нежели на прямом административном управлении ими; 3) "новый империализм" последней трети XIX - начала XX в., который выражал себя главным образом в территориальной экспансии, вызванной избытком капиталов[20].

Начало пересмотра этой историографической трактовки в 50-е - начале 60-х гг. заложили консервативные историки Р. Робинсон и Д. Галлахер. Основу их концепции составила идея о том, что империализм как таковой лишь отчасти был обусловлен внутриевропейскими экономическими и политическими факторами; значение этих факторов перекрывалось влиянием причин, которые возникли вне Европе и таили в себе угрозу ее имперским интересам. Историки по-иному, чем это представлялось ранее, интерпретировали захват и раздел Африки европейскими странами.

Согласно версии Робинсона и Галлахера, на протяжении XIX в. британская имперская политика сводилась к минимуму и выражала себя главным образом в "неформальном контроле" зависимых территорий. Он осуществлялся в основном силами местной администрацией и белыми переселенцами. По их версии, содержание колонизации, носившей "естественный" характер, определялось не столько правительствами Великобритании, сколько прагматическими интересами местных элит и переселенцев. Переход к открытой аннексии африканских стран в 80-90-е гг. XIX в. был обусловлен, по их мнению, не отказом Великобритании от испытанной политики, а опасностью, которая исходила от националистических движений в Египте и Южной Африке. Последние угрожали имперским интересам Великобритании (и других ведущих европейских стран) - безопасности ее торговых морских маршрутов в Индию и Австралию. Опасения британского правительства по поводу безопасности судоходства через Суэцкий канал привели к вынужденному захвату Египта Великобританией (викторианцы "продвигались в Африку не с целью построить новую африканскую империю, но для того, чтобы защитить старую империю в Индии"). Это, в свою очередь, спровоцировало активность Франции в Западной Африке (с целью не допустить возрастания британского влияния на африканском континенте) и так далее. В конечном счете, как полагали Робинсон и Галлахер, европейские державы боролись в Африке между собой, а отнюдь не за обладание Африкой. Когда же раздел был завершен, Великобритании не оставалось ничего другого, как взять новые территории под прямой контроль. Так возникла "формальная" Британская империя. Раздел был совершен во имя сохранения "старой" империи, а не создания "новой". В данном случае политические и дипломатические соображения европейских стран превалировали над экономическими соображениями. Экономическое освоение колоний возникло лишь вследствие раздела. Таким образом, "империализм не был причиной раздела. Он стал результатом"[21].

Концепция Робинсона и Галлахера породила продолжительные дискуссии в британской историографии. Историки неоднократно критиковали этих авторов за недооценку экономических аспектов империалистической политики Великобритании. Тем не менее, рассуждения Робинсона и Галлахера о континуитете британской колониальной политики в новое время, "вынужденной" формализации имперской идеи под воздействием "периферийных" причин и стратегического фактора, тяжелом бремени колоний, осложнивших экономическую и политическую жизнь Великобритании на рубеже веков, вошли в актив современной историографии (Д. Платт, Ч. Элдридж, Б. Портер, Д. Филдхауз и многие другие)[22].

Введение в научный оборот новых архивных материалов и оригинальное прочтение известных опубликованных источников, широкое использование методов других гуманитарных дисциплин дали историкам возможность вывести традиционные исторические сюжеты в иную, непривычную плоскость, в которой совмещалась политическая, экономическая, социальная и интеллектуальная история.

В последней трети XX в. темы имперской истории все чаще стали рассматриваться в русле "синтетической" истории международных отношений. Изучение вопросов британской имперской политики непосредственно связывалось с сокращением мировой роли Великобритании в процессе деколонизации, переориентацией современного британского государства на страны континентальной Европы. Они включались в более широкий контекст истории противоречивого вхождения стран Африки и Азии в мировую систему экономических и политических связей.

Новая историографическая ситуация побуждала британских историков (Д. Филдхауз, Р. Хайем, Дж. Мартин, К. Уилсон) к основательной ревизии содержания самого базового концепта "империализм". В конечном счете, была подвергнута сомнению правомерность употребления этого слова при обозначении государственной политики. По их утверждению, за этим словом скрывались скорее социокультурные и ментальные, нежели материальные аспекты жизни стран и их взаимоотношений (как в Европе, так и за ее пределами). Условной представлялась и реальность существования Британской империи. Как отмечал Р. Хайем, "Британская империя и экспансия были конгломератом устремлений и энергии, весьма слабо соединенных друг с другом, - в основном, посредством обозначения границ и затемнения подлинной сущности Американской республики и Индийской империи". В конечном счете, Британская империя "всегда оставалась проектом и существовала только в воображении"[23].

Намерения британских историков де-онтологизировать содержание историографических концептов "империализм" и "Британская империя" органично включались в широкую (идейно и методологически неоднородную) тенденцию сущностного переосмысления империализма, колониализма и деколонизации. Ее становление во многом обусловливалось потребностью гуманитариев - философов, филологов, антропологов, психологов, историков - заново исследовать феномены, которые скрывались за этими привычными словами, используя богатые возможности "антропологического", "лингвистического", "когнитивного" "поворотов" в теории и практике познания. Особую активность в формировании постколониального дискурса (такое название закрепилось за этой ревизией) проявили литературные критики, лингвисты, антропологи марксистской, леворадикальной и леволиберальной ориентацией. Творчески перерабатывая и соединяя в целое фрагменты воззрений К. Маркса, А. Грамши, Р. Уильямса, М. Фуко, Ж. Деррида, Р. Барта и некоторых других "властителей умов" Запада, они стремились представить империализм, колониализм и деколонизацию в виде многообразных историй культурных взаимодействий, совокупности дискурсивных практик и пр. Их инициатива была продолжена трудами историков, которые взяли на вооружение методологические приемы постструктурализма и деконструктивизма. В их числе оказалось немало исследователей-женщин, занимавшихся феминистской и гендерной проблематикой[24].

Под воздействием постколониальных исследований заметно изменилась проблематика истории британского империализма, колониализма, Содружества наций, которая разрабатывалась в британской историографии. Первостепенное внимание исследователи стали уделять изучению специфики и динамики культурных взаимодействий британской метрополии, доминионов и колоний в XIX - XX вв., символической и ритуальной практики британского империализма, особенностей имагинативной географии и музеологии (служивших целям поддержания колониального господства)[25]. Важное место в постколониальном дискурсе британских историков заняли исследования по "женской" и "гендерной" истории. Методы изучения во многом повторяли разработки, которые предлагались американскими историками и культурными антропологами. Тем не менее, проблемы, поставленные в историографии Великобритании (гендерные аспекты колониальной экспансии; роль расового, классового и гендерного факторов в колониальном управлении; империя и сексуальность; этнокультурная гетерогенность империализма и пр.), создавали возможность включения имперской тематики в общебританский и, шире, в новоевропейский культурно-исторический контекст[26].